Лихие гости - Михаил Щукин

— Хряпай, — сказал на прощание Ванька Петля, прежде чем закрыть дверь и запереть ее снаружи на засов, — а расковывать тебя некогда, там уже водка прокисла!

Никак не мог Данила взять в голову и уяснить: куда он попал? К варнакам-разбойничкам? Похоже, что так. Но Цезарь на разбойника никак не походил. Будто залетная птица из другого мира смотрелся он среди пестро одетых мужиков, которые подчинялись ему беспрекословно. Найти объяснений он так и не смог. Вздохнул и принялся жевать кашу, скудно приправленную конопляным маслом.

На следующий день, с утра, началась у Данилы каторжная жизнь. Ванька Петля и долговязый парень, кличка у которого была не менее чудной — Колун, оба злые и похмельные, вытолкали его, едва стоящего на ногах, на работы и заставили для начала вычистить отхожее место. Чистил это место Данила, забитое за зиму под самую завязку, до позднего вечера; угорел, расковыривая добро, от нестерпимой вони и сам пропах, словно вывалялся в дерьме. Варнаки приходили на него посмотреть. Скалили зубы, давали советы, мочились здесь же, стараясь до него достать, и хохотали, надрывая глотки, когда он шарахался от них, путался в цепях кандалов, запинался и падал.

Потекли дни, похожие один на другой, как близняшки. Данила, не давая себе упасть духом, старался прислушиваться к разговорам варнаков, откладывал в памяти услышанные слова, собираясь со временем сложить их в один ряд и понять: к кому все-таки забросила его судьба, так неласково посмеявшись над ним?

Опухший глаз понемногу выправился, стал видеть, и Данила внимательно приглядывался, замечая все, что происходило вокруг.

Жизнь варнаков крутилась по обыденному кругу. Кто-то уходил на охоту, никогда не возвращаясь без добычи, кто-то занимался хозяйственными делами, кто-то, получив роздых на два-три дня, резался в карты или в кости. Почему-то больше всего варнаки любили игру в кости.

Со временем Данила пересчитал их всех — тридцать два. А чуть позднее, приглядевшись пристальней, смекнул: всех этих мужиков, крученных и верченных тяжелой и суровой жизнью, можно было смело засчитывать за сотню. Каждый из них был штучный: один по конскому делу, другой открывал с закрытыми глазами любой замок, а третий стрелял так, что одной дробиной, забитой в патрон, не то что в глаз, а в ноздрю белке попадал. От пушнины, к слову сказать, ломились два просторных амбара, забитые под потолки.

Не походили варнаки на варнаков, на тех, которым лишь бы ограбить кого да награбленное в тот же вечер и продуванить. Бывало, загуливали, и крепко. Порою до драки. Но только с разрешения Цезаря, который сам же на следующее утро и наказывал буянов, определяя их в одну упряжку с Данилой — пока не протрезвятся.

Чем дальше приглядывался к ним Данила, тем сильней и печальней задумывался. Ясно ему становилось, как при солнечном свете, что убежать от таких мужиков и скрыться, чтобы они не настигли, — дело дохлое. Найдут, разыщут и шкуру, согласно приказу Цезаря, спустят до кровавого мяса — глазом не моргнут. На руку они все были легкие, и не требовалось особой наблюдательности, чтобы убедиться: потребуется — прирежут, деловито и скоро, как барана или свинью.

Еще уяснил Данила, прислушиваясь к разговорам, что все они были собраны Цезарем, в самых разных местах Сибири, согласно их редким талантам. Были среди них и беглые каторжники, и пропившиеся в пень пьяницы, и вполне добропорядочные обыватели, и те, кого в народе именуют коротко и ясно — голь перекатная. Голь-то голь, да только каждый из них владел таким мастерством, которое не всякому богатому по разуму.

Все они ждали особого сигнала, который обещан им был Цезарем и согласно которому ринутся они в небывалое дело, а когда оно выгорит и сладится, станут они, каждый сам по себе, кум — королю, и сват — министру.

Держался лагерь варнаков на обещаниях Цезаря. И были они не пустословны. Что обещал — то и исполнял.

Никифор — видно, для устрашения — продолжал висеть на стене, и тянуло от него все крепче кислым, смрадным запахом. Данила пытался привыкнуть, принюхаться, но получалось плохо — каша, которую подавали по вечерам, не лезла в горло.

Попросил Ваньку Петлю:

— Покойного уберите.

— Уберем, как ты загнешься, — отвечал ему Ванька Петля и скалил редкие зубы, коричневые по краям от табака. — Любуйся, парень, и думай. Думай, парень!

А чего тут думать?!

И так ясно, что тело Никифора не убирается со стены для того, чтобы домучить Данилу до края. Прикидывая, что его может ожидать, он никак не мог взять в голову и уяснить для себя: а чего, собственно говоря, от него добиваются? Про постоялый двор им известно, о приезде Луканина ему ничего не ведомо, — и варнаки, похоже, поняли это, никаких признаний от него больше не добивались. По какой причине тогда держат здесь — не понятно!

Но у Цезаря, оказалось, были свои виды.

Однажды под вечер он призвал к себе Данилу. Стоял на крыльце, картинно облокотившись о перильце, задумчиво покусывал ноготь мизинца и щурился, глядя на закатное солнце. За спиной у него маячил Бориска. Шлепал толстыми губами и что-то говорил торопливо, но Цезарь в ответ только недовольно вздергивал головой, будто отгонял надоедливую муху.

Подошел Данила, гремя цепью, встал возле крыльца.

— Слушай меня, — Цезарь перестал покусывать ноготь мизинца и сплюнул, словно убрал с губ невидимую соринку. — Хочешь, чтобы я тебя отпустил? Хо-о-чешь… Могу отпустить. Только милость мою ты заслужить должен.

И дальше сказал такое, что у Данилы подсеклись колени…

Белоярск справлял масленицу и был насквозь пропитан жирным ароматом блинов, которые выпекались и съедались в эти дни в несчетном количестве.

Блин не клин, брюхо не расколет!

Тем более если под водочку. Только попервости берет опасение — как бы не перебрать, а дальше — как по маслу: первая рюмка колом, вторая — соколом, а третья — плесните полнее, для нашего удовольствия!

По Александровскому проспекту неслись, одна за другой, разнаряженные тройки — в бумажных цветах и лентах. Звонко, как выстрелы, щелкали бичи, слышались удалые возгласы; добавляя веселости в общий гам, заливались медными голосами под дугами колокольчики. С правой стороны Вознесенской горы, неподалеку от усадьбы Луканина, устроили гладкий спуск для катанья на санках, и висели теперь над горой, не умолкая, визг, крик, свист — понеслась душенька, обрываясь от восторга, на легких салазках, да с ветерком!

— Мас-лянь-ица, — повторяла по слогам Луиза, запрокидывала голову и рассыпала такой звонкий и заразительный смех, что Захар Евграфович тоже начинал смеяться без всякой видимой причины. Они шли к дому, досыта накатавшись с горы и вывалявшись в сыром снегу с головы до пят. В глаза им ослепительно сияло солнце, похожее на поджаренный, румяный блин.

— Луканьин… — Луиза забежала вперед, заступая дорогу, и раскинула руки, словно собиралась взлететь; глаза ее сияли шальным блеском. — Луканьин! Люб-лю тебья! Люб-лю!