Сказки старого Вильнюса VI - Макс Фрай

Увидев, что я сижу на лавке, дворник Феликс идет ко мне, размахивая атрибутами своей временной власти над крошечным участком Серединного мира – совком и метлой. Отросшие за зиму волосы завязаны в пучок на макушке, полы оранжевого жилета трепещут на ветру, в стеклах очков отражается весеннее солнце, тощие ноги практически не касаются земли. Дворник Феликс похож на все самое лучшее в мире сразу: на сережку вербы, подрощенного щенка ирландского волкодава и юго-западный ветер; я очень надеюсь, что однажды мне удастся окончательно сбить его с толку. Таким хорошим мальчишкам надо время от времени дать шанс.

– Хотите сигарету? – спрашивает меня дворник Феликс. Мальчик явно горд своим великодушием: я ничего не просил, а он все равно предложил. Сам!

По правде сказать, в мире есть довольно мало вещей, которые я хочу меньше, чем его сигарету. Дворник Феликс курит изумительную дрянь. Но в пересчете цены сигарет на дворницкую зарплату, мальчик делает мне воистину царский подарок. Конунг, швыряющий своим воинам серебряные обручья, далеко не столь щедр, как он.

Поэтому я принимаю дар.

Дворник Феликс садится рядом со мной, совершенно сраженный собственной готовностью обонять ядовитый аромат немытого тела и сивухи, который я якобы источаю. Он, конечно, сам вообразил эту вонь, по справедливости, ему и расхлебывать, но сегодня я как-то подозрительно милосерден; впрочем, ничего удивительного, весна всегда на меня так действует. А сейчас – весна.

Поэтому воздух над маленьким сквером вокруг большого каменного кота наполняется запахом мокрой земли, фиалок, дыма от недавно сожженных прошлогодних листьев, и сосисок, только что поджаренных на огне. Для юного дворника Феликса – идеальное сочетание. Этот запах о том, как они с дедом по весне вместе приводили в порядок сад. Дед умер, когда Феликсу было девять; он уже давно не скучает, но с тех пор все стало немного не так.

От столь чудесного ольфакторного происшествия дворник Феликс приходит в состояние, для обозначения которого просвещенные мистики в моем лице обычно используют слово «охренел». Хорошее, я считаю, начало беседы. Гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда он кружил вокруг меня, то уменьшая, то снова увеличивая дистанцию, как мышь вокруг куска сала, не решаясь ни приблизиться, ни убежать.

– Как вас зовут? – наконец спрашивает дворник Феликс.

Мы оба знаем, что на самом деле он хотел спросить: «Кто вы?» – подразумевая: «Что ты такое?» Но в последний момент постеснялся; испугался, если говорить, как есть. И в итоге вышел вот такой бессмысленный, бесполезный вопрос, честный ответ на который дворника Феликса не устроит: никакого имени у меня нет уже год. Прошлой весной я затеял большую уборку и, как говорят мои друзья, несколько погорячился. То есть спалил на хрен все имена, которыми успел хотя бы раз воспользоваться за свою жизнь, далеко не такую короткую, как можно подумать, глядя на меня глазами старухи, взирающей сейчас из окна первого этажа уродливого кирпичного дома на, как ей кажется, двух мальчишек-ровесников. В отличие от дворника Феликса, она видит меня молодым и веселым – надо же, какая молодец! Впрочем, ничего удивительного, из старух часто получаются очень зоркие и безоглядно храбрые существа. Многие сейчас сказали бы: храбрые лишь потому, что им уже нечего терять, но я-то знаю, дело вовсе не в этом. Просто у старух было достаточно времени убедиться, что страх отнимает жизнь, превращает ее в настолько жалкое подобие существования, что лучше бы вовсе без него. Они хорошо понимают, как мало от них осталось. И так высоко ценят это немногое, что готовы драться за него насмерть – в первую очередь, с собственным страхом. Очень их за это люблю.

Но речь сейчас не о зоркой старухе в окне, а об именах, которых с прошлого года у меня совсем не осталось, потому что вместе с чужими я нечаянно сжег свои настоящие – оба. Думал, отрастут снова, быстро, как отрезанные волосы, но вот уже год – ни черта. Впрочем, мне не печет, у жизни без имени есть определенные преимущества. Например, мне больше не надо наспех выдумывать имя, когда кто-нибудь желает со мной познакомиться, вместо этого я вытаскиваю имя из его памяти – не наугад, а самое важное, дорогое или, наоборот, угрожающее, в зависимости от того, что намереваюсь сделать и сказать.

Дворнику Феликсу я хочу понравиться, а это сейчас непросто – с учетом того, как я с его точки зрения выгляжу. Поэтому придется взять имя его покойного деда, которого звали…

– Атанас, – говорю я, затягиваясь дареной сигаретой.

Господи боже, какой же все-таки отвратительный вкус.

Дворник Феликс смотрит на меня с таким выражением, словно у меня внезапно выросла вторая голова, но он решил не огорчать меня этим известием и теперь вынужден делать вид, будто все в порядке. Он такой трогательный в этой своей решимости во что бы то ни стало сохранять невозмутимость перед лицом неизвестно чего, что во мне просыпается обычно несвойственное мне милосердие. Думаю: а может, не мучить сегодня ребенка своими откровениями? Успеется еще.

– Сидишь со мной, а работа сама себя не сделает, – с неподражаемой старческой брезгливостью говорю я. – Придется потом до темноты мести.

– Не придется, – отвечает дворник Феликс. – Я уже закончил, и тут вы пришли. А у меня для вас как раз лишняя сигарета с утра припрятана. И я давно хотел спросить, как вас зовут.

Ладно, не ушел, теперь держись. Сам напросился. Вдохновение во мне всегда было сильней милосердия, так уж мне с собой повезло.

– Где ж ты закончил? – спрашиваю я. – Горы мусора вокруг валяются, страшно смотреть.

Дворник Феликс натянуто улыбается и привстает со скамейки, явно намереваясь пожелать мне хорошего дня и сбежать подобру-поздорову. Раньше надо было! А теперь я поднимаю с тротуара первый попавшийся ком липкой дряни зеленовато-лилового цвета, которой на этой маленькой площади и правда несколько больше, чем надо – лично мне. Подношу добычу к дворницкому носу:

– Вот, например. Знаешь, что это такое?

Дворник Феликс явственно бледнеет, отрицательно мотает головой и усаживается обратно. Не то чтобы передумал сбегать, просто ноги не держат. Он же только что своими глазами увидел, как я достал этот пакостный ком буквально из ничего.

– Это похмелье, – говорю я. – Не слишком мучительное, зато горькое и привычное, лишающее последних сил. Нынче утром здесь посидели два мужичка, не то чтобы совсем конченных, но вроде того. Соображали, где бы раздобыть денег на пиво. Думали поискать пустые бутылки, сдать в автомате при супермаркете, но рядом ничего не нашли, а идти еще куда-то, шарить в помойных баках и по кустам им было лень. Так и сидели, пока одному не позвонил приятель и не позвал похмеляться; второй с ним просился, но ничего не вышло, поэтому здесь, – я снова наклоняюсь к земле и поднимаю камень горчичного цвета, небольшой, но очень тяжелый, – валяются его обида, зависть, разочарование и неосуществимое желание отомстить. К счастью, вместе, одним предметом. Люблю простых людей, неспособных к детализации чувств!