Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

полуботинки, надетые по белому с синей каемочкой носку, сатиновая юбка отутюжена в девяносто девять складок, белая кофта в мелких лазоревых цветочках, на плечах яркий платок, мытые русые волосы расчесаны по обе стороны головы, щеки пылают, и сама она вся такая молодая, здоровая, крепкая — на зависть прямо.

Илья Анисин, сменив под гармонью колено, встрепенувшись, заиграл специально для них. Это было всем выступлениям выступление, и забыли на время и зрители, и артисты, что перед ними свои, деревенские, — плотник Андрей Делтовин и свинарка Катерина Аверчина, Катька, которую знали с пеленок. И кто бы мог подумать, что так красиво выступят они вдвоем.

Начинала Катерина. Растянув за концы на плечах полыхающий синими и алыми огнями платок, отклонив чуть плечи назад, мелко переступая, она плыла — не плясала и не танцевала, а плыла — по сцене, обращаясь к мужу, произнося нараспев грудным переливчатым голосом странные, не слышанные ранее слова:

— Ты-ы купил бы мне-е, Ва-ню-шень-ка, то-о, что по небу летит, — и показывала рукой в небо, подымая вверх глаза, мягко и томительно долго опуская кисть руки.

Ряды в зале как бы подались вперед. Ти-ихо.

Андрей Федорович стоял в это время в углу сцены, собранный, бледный чуть, перебирая кисти крученого цветного — и шнурок непонятно откуда — шнурка, охватывающего по поясу рубаху. Когда Катерина закончила, Андрей Федорович, раскинув руки, пошел пружинисто кругами вокруг жены, то отступая, то приближаясь, растягивая, как и она, слова чудной песни этакой.

— Ах, я купил бы тебе, душенька, то, что по небу летит. Ах, я купил бы тебе, милая, да ты захочешь полетать. Как яичко оземь кокнешься — и костей не соберешь. И польются слезы горькие на землю сыру из глаз моих…

Спел, отошел, пятясь, к окну, волнуясь за Катерину. А Катерина все просила, все уговаривала любимого дружочка своего, обволакивая его пряными ласковыми словами, доходящими до шепота, но явственного, слышимого.

— Ты купил бы мне, Ванюшенька, то, что по морю плывет. Да ты ку-пил бы мне, мой ми-лень-кай, да и поплы-ыли-и б мы-ы с то-бо-ой о-о-о-о-й…

И опять, пластаясь вокруг подруги, Андрей Федорович советует душеньке не торопиться с выбором, подумать. Он бы, понятное дело, купил бы ей и то, что по морю плывет, но боится, как бы она, голубушка, не оказалась на дне морском, а глубина там страшенная — не увидеть, не добраться.

— И грудь твою-у песко-ом засы-ыплет, тиной руки-и оплете-от…

И так — несколько раз. Хлопали им нещадно, ладони горели от хлопков — шибко понравилось всем. И долго потом по деревне говорили об их выступлении под Новый год, вспоминая подробности, как пели они да как двигались по сцене. «Андрей Федорович хоть и росту невысокого, а видом — прямо Еруслан. А Катька-то, Катька! Вот ведь хороша-то была, а, бабы?! Залюбуешься, ей-богу. Так перед глазами стоят. Артисты настоящие!..»

Андрей Федорович после выступления вышел в коридор охладиться и покурить, а раскрасневшаяся счастливая Катерина, пройдя в зал, рассказывала обступившим ее бабам и девкам, смотревшим на нее восхищенно:

— Никому, говорит, не отдам номер — это Андрюша. И ни с кем выступать не стану, только с тобой. Уж мы репетировались, репетировались, замаялись вконец. Управимся вечером, лампу засветим — и петь, и танцевать. Он — будто в театре играл, — показывал мне все, как руки держать, как ходить плавно. Ко Дню Победы еще выступать собираемся, уже по-другому. Я царицу буду изображать, а он — слугу моего. Я сижу, а он ухаживает за мною. Приходите…

Я на новогодних концертах, с первого класса по четвертый, всегда играл почтальона. Была у меня тройка лихих «коней», через плечо висела холщовая сумка, наполненная письмами. Конями охотно соглашались быть девчонки. Когда я был еще первоклассником, коней играли девочки из третьего класса, постарше чтоб. В середину подбирали рослую крепкую девчонку — «коренника», по бокам ставили девчонок пониже, «пристяжных», равных между собой. Коренник держала над головой дугу — согнутую черемуховую палку, которая летом служила мне луком для стрельбы в цель. Дугу перевивали цветными бумажными лентами, подвешивали к дуге школьный звонок — почтовый колокольчик. Бумажными лентами девчонки-кони украшали свои головы так, чтобы концы лент спускались гривами. Сзади на шею коренника клал я вожжи, пропуская их под мышками, пристяжные брали коренника под руки — и тройка почтовая готова, отправляется в путь, скоро ждите писем.

На мне стираная, прочная еще, зеленая клетчатая рубаха, на мне серые, с одной всего заплатой на заду, штаны, на голове сдвинутая на сторону кепка, с левого бока свисает сумка, с правого веревочный кнут, на ногах тяжелые не по размеру рабочие ботинки. Ботинки эти долго искал я по деревне, долго выпрашивал, мне хотелось проехать вокруг елки со стуком, ни ботинок же, ни сапог своих не было, были подшитые пимы, а в пимах какой стук… Дали ботинки. На репетициях я в них не показывался, чтобы никто не знал, что они есть у меня, а на концерте обул. Здоровые, с мужичьей ноги. Кепка была старшего брата, а сумка и вожжи сохранились с прошлого концерта. Дугу мы меняли каждый год, ее сделать легко.

Концерт идет как и следует быть, школьники меняют взрослых. Я сижу в гримерной возле окна, но в открытую дверь мне видна часть сцены, елка и Дед Мороз, он рассказывает что-то смешное зрителям — слышно, как заливаются в зале. Кони мои тут же, в гримерной, устали ждать. Они поглядывают на меня — скоро ли выезд? Осматривают еще раз свои наряды.

— Приготовься, — говорит учительница, и я начинаю запрягать коней, ставлю тройку в дверях, прихорашиваюсь и сам, поправляя кепку, сумку, кнут.

— Поше-ол, — кивает учительница и машет резко сложенной программой.

— Но-но-о! — кричу я перехваченным от волнения голосом, а тройка, красиво и слаженно выбрасывая ноги, вылетает на сцену.

Звенит под черемуховой дугой колокольчик, неслышно опускаются на пол ноги коней, а позади, забрав в правую горсть вожжи, левой рукой придерживая сумку, отклоняясь назад, топая как можно громче, не видя перед собой света белого, несусь я. Тройка обегает по сцене вокруг елки плавный круг, второй — так делаем всякий раз, чтоб зрители смогли оценить нас.

— Тпр-у-у! — ору я и так натягиваю вожжи, что коренник начинает пятиться ко мне. — Стой, окаянные! Кнута на вас нет! Стой, кому говорят!

Я знаю, что за эти слова попадет после от учительницы, но в данные минуты мне все равно. Тройка, перебирая ногами, стоит у края сцены, зрители смотрят на тройку, на почтальона. Я перевожу дух, во рту сухо.

— Никак почта приехала? — говорит, идя навстречу, Дед Мороз. — Здравствуй, здравствуй, молодец! Давненько тебя не