Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв

За нашим прежним столиком у фикуса сидели три девицы, схожие между собой, как инкубаторские курчата. У них было две бутылки не то портвейна, не то вермута, и они лихобойно пили это из водочных рюмок.

Шампанское я открыл бесшумно, хотя очень хотелось выстрелить пробкой в потолок.

– За твою повесть! – сказала Ирена, вставая, и высоко подняла бокал.

Она пила дробными медлительными глотками, неудобно запрокинув голову, и мышцы на ее шее некрасиво напряглись и выпятились, обозначив глубокую контрабасную ямку. Девахи тогда громко засмеялись. Они курили и глазели на нас, и Ирена присмирело села и поправила воротничок блузки. Глупая! Каждая из этих тройняшек была там старее ее лет на сорок. Каждая! Я расставил бутылки поперек стола фронтом на фикус, а в интервалах разложил шоколад. Ребром.

– Как ребенок, – проговорила в тарелку Ирена. – Ну перед кем ты? Они же дурочки. И годятся нам… в племянницы.

– С такими коленками? – сказал я. – Ты посмотри, что это такое! Они у них как ольховые чурбаки. Терпеть не могу тупые коленки!

– Не переигрывай, – сказала Ирена. – Это ты за меня обиделся на них, да? – кивнула она на девиц.

– Расстегни воротничок блузки, – посоветовал я.

– Зачем? – изумилась она.

– Тебе будет свободней.

– Нет… Уже всё в порядке… Я только на секунду забыла, что ты мой ровесник.

Она все-таки передвинула свой стул спиной к фикусу, и отвлекающе спросила, как я полагаю, целы ли наши шары в лесу.

– Ешь, – приказал я. – Помнишь, что говорила бабка Звукариха? И вообще, как твои дела?

– Хорошо… Устроила на работу в издательство Владимира Юрьевича. Ретушером… Между прочим, он сегодня спрашивал, куда ты делся. Дать ему твою повесть?

Я разлил шампанское. Оно было чересчур холодное, и я обхватил Иренин бокал руками и стал его греть. Ладони сразу же занемели, и создавалось ощущение, будто меж пальцев снуют и жалят маленькие юркие муравьи, что живут в гнилых пнях по берегам озер. Эти паскудные белесо-желтые твари невероятно злы: я не раз наблюдал, как они нападают на большого красивого черного муравья из лесной пирамиды и умерщвляют его отвратительным конвульсивным приемом, впиваясь ему в места сочленения. Я рассказал об этом Ирене и признался, с какой ребяческой обидой на запоздалое мщение злу постоянно поджигал гнилые пни, когда писал в лесу возле озера своих «Альбатросов».

– Да-да. Желтые муравьи… – сказала Ирена, невидяще глядя сквозь меня. – А известно тебе, что можно, оказывается, люто ненавидеть человека за то, что он мучается из-за тебя? – спросила она вне всякой связи с моим рассказом о муравьях. Я не хотел, чтобы с нами был тут сегодня Волобуй, и сказал, что ее шампанское уже согрелось.

– Нет, погоди… Ну почему он не может… взять и умереть! Без болезни… У мужчин его возраста сплошь и рядом случаются во сне сердечные припадки!

– Давай, пожалуйста, выпьем, – предложил я.

– Это подло, что я желаю ему, но ведь я думаю об этом, думаю! И ты сам спрашивал, как у меня дела…

Я выпил один, без нее, а после мне понадобилось обрезать края у ломтиков сыра и переставить с места на место тарелки с разной едой. Вообще на столе было ненужно тесно. Ирена оцепенело смотрела на свой невыпитый бокал, – на дне его зарождались и нескончаемо струились и струились бурунчики солнечных росинок, и черт знает откуда их столько там бралось! Мы помолчали некоторое время еще, потом Ирена подозвала официантку, и я заплатил по счету.

Если б нам не встретился тогда Дибров, я бы не сказал Ирене, что произошло со мной за столом, когда она смотрела на свой кипящий бокал и ждала от меня утешения и защиты: она показалась мне в ту минуту мизерной, злой и… старой. Помимо Волобуя, за которого непостижимо по каким законам вступилось всё мое существо без спроса у меня, я с отвращением подумал почему-то об украденном ею блине, и снова, как в тот раз осенью, не смог постичь, как он уместился на ее голове! Мы вышли из кафе порознь, потому что я решил забрать с собой шоколад и обе непочатые бутылки шампанского. Ирена успела одеться и спускалась по лестнице, – кафе было на втором этаже. Я подал гардеробщику номерок и юбилейный рубль, и он помог мне надеть куртку. Между прочим, в виде «чаевых» металлический рубль, оказывается, вручать свободней и проще, чем бумажный, и принимать его тоже, наверно, удобней, – во всяком случае, мы с гардеробщиком простились с обоюдным удовольствием друг от друга. Диброва я заметил с площадки, когда повернул на нижний марш лестницы, – он поднимался в кафе, и с ним был высокий смуглый мужчина в узорных иркутских мокасинах и оленьей дохе. Они только что разминулись с Иреной, и я видел, как Дибров поклонился ей энергично и вежливо. У меня мелькнула мысль побежать назад и зайти в туалет, но наверху был гардеробщик, с которым я так представительно расстался. Когда мы сошлись, Дибров вскользь и рассеянно взглянул на меня и отвернулся, но я всё же успел поклониться ему энергично и вежливо. Он не ответил и прошел мимо. Он вообще, как мне показалось, не узнал меня в моем не виданном им берете с помпоном, с бутылками шампанского, которое я нес на сгибах локтей, под грудью, как держат котят, кто их любит.

Ирена стояла внизу и насмешливо смотрела, как я спускался по лестнице.

– Всё равно что в бездарной книжке для завязки конфликта, – сказала она о встрече с Дибровым. – Ты с ним поздоровался?

Она не проявила ни смущения, ни растерянности, но на всякий случай я заверил ее, что он меня не узнал.

– Потому что ты так картинно держишь бутылки?

Я не видел причин для оптимизма и сказал ей об этом.

– Ничего нам не будет. Надо только объяснить ему, по какому случаю мы оказались тут в рабочее время. Занеси ему завтра журнал, он уже появился в киосках. А об остальном Дибров знает, – сказала Ирена.

– О чем он знает? – спросил я.

– Ну о нас, господи!

Я ничего не понял.