Шпионы и солдаты - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

безвластием керенщины и произволом засевших в Смольном бандитов. Конечно, желание Тугарина риск и безумие, но разве сам он, князь, в молодости не безумствовал, и разве вообще можно указать предел молодечеству и лихости настоящего кавалерийского офицера?..

Он только сказал:

— Не вздумайте взять с собой целую сотню.

— Никак нет, ваше сиятельство, самое большое — всадников двенадцать вместе со мной.

— И потом… потом, вы сами понимаете, Тугарин, авантюра головоломная.

Тугарин ответил с каким-то вдохновенным лицом и с ноткой неотразимо проникновенной убедительности в голосе:

— Ваше сиятельство, после отречения государя императора, после того, что вся эта сволочь сделала с Россией, уже ничего не страшно.

Князь повернулся к окну и как-то уже слишком внимательно углубился взглядом в мутные вечерние дали… Затем, фыркнув носом, достал платок…

— Черт возьми, насморк схватил! — и, вместо носа, поднес платок к глазам. — Ну, голубчик Тугарин, ступайте! Разрешить я вам не могу, но и запретить не могу! Официально я ничего не знаю. Ступайте с Богом!

ГЛУБОКАЯ РАЗВЕДКА

С Тугариным вызвались в глубокую разведку два офицера — корнет Юрочка Федосеев и прапорщик Раппопорт, петербургский помощник присяжного поверенного. Раппопорт, когда пришел его срок, выбрал Дикую дивизию. Длинная черкеска сидела на нем, как подрясник, так одевались "по-кавказски" еще разве Секира-Секирский и корнет Кухнов. Но, будучи внешне забавным, Раппопорт обнаружил совсем не адвокатскую смелость: его всегда тянуло вперед. Он сам напрашивался в разведку. Так было и в данном случае. Он так трогательно умолял взять его, что Тугарин не мог, да и не хотел отказать. Из всадников Тугарин выбрал восемь ингушей, сплошь Георгиевских кавалеров, готовых идти за ним хоть на край света. Среди них был семидесятилетний Бек-Боров, всадник еще конвоя императора Александра II, сухой, цепкий наездник с крашеной бородой.

С рассвета двинулись переменным аллюром по обочинам старого Гатчинского шоссе.

Как ни опереточно была поставлена защита Петрограда, но все же эти одиннадцать всадников шли навстречу полной неизвестности. Какая-нибудь засада какого-нибудь взвода стойкой пехоты могла, укрывшись, перестрелять их. И несмотря на это, а может быть, именно поэтому настроение у всех было бодрое, приподнятое, охотницкое. И такое же бодрое, солнечное занималось утро в ясной дали и в отчетливых контурах.

По временам Тугарин цейсовским биноклем своим ощупывал местность, а ингуши острыми глазами горцев видели то, что он видел в бинокль.

Верстах в двадцати от Гатчины, оставшейся позади, поперек шоссе — тяжелая батарея. Хоботы орудий смотрели в землю, и в момент стрельбы в землю же неминуемо должен уходить снаряд.

Офицеры хохотали над такой невиданной установкой орудий.

Подъехали вплотную, держа на всякий случай винтовки наготове. Но эта предосторожность оказалась совершенно излишней. Солдаты артиллеристы не только не проявили никаких враждебных намерений, но встретили разъезд более чем радушно. По выправке и внешности это были кадровые артиллеристы.

— Здорово, братцы! — приветствовал их Тугарин.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — подтянуто, дружно ответили солдаты.

— Что же это ваши пушки повесили носы?

— А это уж не ваша забота, — улыбаясь, молвил бравый унтер-офицер, — начальство приказало, а нам хоть бы что.

— Какое начальство?

— Новое! Приезжал на машине вольный один, патлатый… Бог его знает, кто. Назвался, что мужицкий министр он, Чернов по фамилии. Поставьте, говорит, пушки этак. Мы и поставили. Сказывают, Корнилов идет. Разогнал бы эту сволоту. Смотреть противно, что делается.

— А сзади вас что? — спросил Тугарин.

— Да там верст за пять рота семеновцев.

И, действительно, вскоре наткнулись всадники на большую пехотную заставу. Шагов за восемьсот пехота выкинула белый флаг. Оказалась рота семеновцев, не запасной сброд, а настоящие, побывавшие в боях гвардейцы.

И здесь то же самое, что и на батарее: удовольствие, что наконец-то "разгонят эту сволоту". Теперь уже не было никаких сомнений: Петроград можно голыми руками взять.

— Счастливого пути! — пожелали семеновцы.

— Увидите, мы возьмем Петроград. Мы — разъезд конного Ингушского полка! — с каким-то мальчишеским задором похвалялся Раппопорт. — Как это дико все, в конце концов. Я, помощник присяжного поверенного, интеллигент, горожанин, трясусь на высоком азиатском седле, одетый в черкеску, которую видел раньше только на картинках, а другой, такой же, как и я, помощник присяжного поверенного, горожанин и интеллигент, сидит в Зимнем дворце, притворяясь, что властвует над Россией, и мы с ним враги.

Мы, какой-нибудь год назад уничтожавшие бутерброды в буфетной комнате окружного суда. Разве это не дико, разве не дико, что я — прапорщик Ингушского полка, а он — глава Временного правительства?

Не встретив больше на пути никаких батарей, никаких пехотных застав, разъезд, втянувшийся в предместья столицы, миновал Триумфальную арку Нарвских ворот. Отсюда началось уже соприкосновение с Петроградом.

Кучи солдат, бродивших по улицам, одуревших от безделья и лузганья семечек, завидев всадников в непривычной для глаз форме, кидались в первую попавшуюся подворотню, кидались с криком:

— Черкесы пришли!

И это "черкесы пришли" бежало вперед и назад, вправо и влево.

Через час-другой уже не было в Петрограде улицы, не было квартала, где бы "своими собственными глазами" не видели бы черкесов. Никогда не воевавшие солдаты и рабочие говорили об этом со страхом, боясь расплаты за свои безобразия и бесчинства. Обыватели, жертвы всех этих безобразий, говорили о черкесах с восторгом. Наконец-то они сметут заодно и слюнявую керенщину, и разбойно-большевистский Совет!

Но все, решительно все прятались — и те, что боялись черкесов, и те, что готовы были забросать их цветами. Первые — опасаясь расстрела на месте, вторые были запуганы и колебались, не зная, чья возьмет…

Тугарин чувствовал себя хозяином положения. Теперь уже нечего опасаться каких бы то ни было сюрпризов. Лучший союзник одиннадцати всадников — навеянная ими паника. Она создает вокруг них мертвое пространство, она множит маленький разъезд в сотни и тысячи раз.

На Забалканском проспекте, у "Серапинской" гостиницы, решено было сделать коротенький привал и подкрепиться. Офицеры и Бек-Боров вошли в ресторан, а ингуши остались коноводами. Через минуту им вынесли пирожков, холодного мяса. От водки они отказались как истые мусульмане. Отказался и Бек-Боров, но офицеры выпили по стакану очищенной.

А минут через десять все были уже на лошадях и, свернув по Фонтанке к Невскому проспекту, увидели знаменитых клодтовских коней. Гранитные цоколи их были сплошь заклеены революционными воззваниями, а одному из античных юношей вставлен был в руку красный флаг.

Тугарин хотел видеть Лару, хотел унестись к Таврическому саду. Их разделяли пять-шесть минут. Но свое личное он приберег напоследок: сначала в Смольный, в этот подлый всероссийский гнойник!

Но Смольный вымер. И там тихо, и там никто не выглядывает из окон. Только над вековыми