Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

— Боже, дождь!

В первые несколько минут дождь казался едва заметной тенью, но капли делались все тяжелее и падали все гуще. Маркус включил мотор Сверкеровой каталки и развернул ее к тропинке, Анна сгребла в охапку подушечки со скамеек и побежала следом, Мод цыкнула на Магнуса, чтобы тот не вздумал идти порожняком, и всучила ему самую большую корзинку, запихав туда всю посуду, Пер собрал бутылки, а Сиссела схватила скатерть и устремилась под ливнем к дому, накинув ее на себя, как мантию.

Мы с Торстеном остались на мостках одни.

— Искупнемся? — предложила я.

— А давай, — ответил Торстен.

Наверняка было холодно, но мы не заметили.

Вспоров поверхность, мы поплыли под водой, изредка поднимаясь наверх набрать воздуха, и снова, нырнув, уходили в иной мир. Белая кожа Торстена мерцала в темноте, пока я наконец не зажмурилась, доверив пальцам быть моими глазами. Обнявшись, мы ощупью находили друг друга и соединялись, а потом разделялись, чтобы секундой позже снова слиться.

Долго ли?

Я не знаю. Достаточно долго, чтобы остановилось время. Достаточно долго, чтобы мы наконец вместе вынырнули на поверхность и перевели дух, измученные, со слезами в глазах. Я положила голову Торстену на плечо. Он провел рукой по моей спине.

— Наконец-то, — сказал он.

— Наконец-то, — сказала я.

— Свиньи вы, — сказал Пер. — Свиньи и сволочи, черт бы вас побрал.

Его было не остановить.

Он стоял на мостках в своем старом зеленом дождевике, расставив ноги и скрестив руки на груди, и говорил не умолкая, сперва глухо, с омерзением, а потом, распаляясь, все громче и пронзительнее. Какого черта! Как так можно было поступить со Сверкером, ведь с человеком случилось такое страшное несчастье, что даже вообразить невозможно. Эх вы! И как все хитро подстроили! Неужели можно быть до такой степени черствыми? Какая подлость! Низость, подлость и вероломство!

Поначалу мы молча стояли в воде, прижавшись друг к другу и не шевелясь, словно оба надеялись, что Пер растворится в тумане и исчезнет, едва мы притворимся, что его не существует, если мы уговорим себя, что это существо на мостках — лишь фантазия, созданная и порожденная чувством вины, которая на самом деле не есть вина, а лишь мысль и представление, но…

— А ты, МэриМари! Мало того, что весь вечер терзала и мучила беднягу, хихикала и заигрывала со всеми подряд у него на глазах без зазрения совести, так теперь вообще пошла трахаться с другим у него перед носом. Какая же ты подлая! Какая подлая и отвратительная!

Нет. Он настоящий. Торстен отпустил меня, я сложила руки на груди, и мы оба медленно побрели к берегу. Холодный ветер дул в лицо, кожа покрылась мурашками, пальцы рук побелели, губы Торстена делались все синее.

— А ты, паршивый заносчивый приказчик! Торчал тут все годы с постной миной и корчил всезнайку! С этакой тонкой понимающей улыбочкой! Думаешь, не знаем, чего ради ты тут отираешься? Потрахаться хотелось, вот и все твои возвышенные цели.

Теперь мы стояли на берегу. Было почти темно: я едва различала собственные ступни, побелевшие пальцы, ковыряющие песок. Холод вцепился в хребет, меня затрясло, зубы стали стучать. Торстен положил руку мне на плечо.

— Дыши глубже, — сказал он.

Я вдохнула глубже, на какой-то миг это помогло, а потом дрожь напала снова. Тело перестало слушаться.

— Ты лгунья, МэриМари, лгунья и притворщица! — разорялся Пер. — Столько лет корчить из себя черт знает какую мученицу, охать и вздыхать и устраивать трагедию из того, что Сверкер, видите ли, вот такой! На что тебе жаловаться? В самом-то деле? Есть у тебя хоть какие-нибудь доказательства, что Сверкер был тебе неверен, не считая того раза?

— А ты у Анны спроси, — посоветовал Торстен.

И тут Пер на него набросился.

Дальше — хаос. Внезапно все оказались на берегу. Почти все. Анна плакала, вцепившись в дождевик Пера, где-то сзади, спотыкаясь и хохоча, нарезал круги Магнус — таким пьяным я его еще не видела, Мод скандалила, Сиссела грязно ругалась, Торстен с Пером, сцепившись, катались по песку, один совершенно голый, другой полностью одетый, один молча, другой — вопя что есть силы. Ни тот ни другой драться не умели, в их сжатых кулаках не было тяжести, в их хватке за горло — целеустремленности, они как бы скользили друг вдоль друга, будто на самом деле хотели избежать соприкосновений и только изображали драку.

А я стояла голая у кромки воды, стуча зубами. Сверкер, проносилось в голове. Я что, убила его? Мне виделось, как я стояла когда-то у его постели, как я протянула руку к проводу дыхательного аппарата и… Потом я вспомнила. Сверкер жив. Лежит в своей комнате в коричневую полоску всего в пятидесяти метрах отсюда, парализованный от плеч и ниже, не способный двигаться. Но он может видеть и слышать, и в этот миг я знала, что он лежит с раскрытыми глазами, смотрит во мрак и вслушивается в крики и вопли, что он знает — это конец тому единственному, что у него оставалось. Что оставалось у нас. Бильярдному клубу «Будущее».

Драка прекратилась, и наступила тишина. Торстен поднялся и, одной рукой счищая с себя песок, другой потянулся за одеждой. Пер по-прежнему сидел на песке, тяжело дыша. В глазах у него стояли слезы. Анна за его спиной прижала кулак ко рту, Мод пыталась не дать Магнусу упасть и все сглатывала и сглатывала, моргала и моргала. Сиссела сняла куртку и накинула мне на плечи, а потом повела меня прочь — к тропинке.

Все было кончено. Бильярдный клуб «Будущее» прекратил свое существование.

Торстен стоит, озираясь посреди холла на втором этаже. Колеблется. Он не хочет заходить ни в спальню, ни в гостевую. Я беру его под руку и показываю третью дверь. Кабинет. Кивнув, он следует за мной. Я опускаюсь на стул возле письменного стола, он садится в кресло у окна.

— Н-да, — говорит он. — Так чем займемся?

Забывать — это талант. Когда-то он у него был.

Хватало глубокого вздоха — и воспоминание исчезало. Переставало существовать. Ничего нет. И никогда не было. Осталось только смутное тепло, как если бы он завернулся в одеяло. Или словно у него под кожей имелась другая кожа. Это было удобно. И сам он словно делался лучше. Веселей. Приветливей. Теплее — в буквальном смысле.

Но тогда, выйдя из глубочайшего забытья, он мерз. Это было самое ужасное, ужасней всего остального. Понадобится не одна неделя, чтобы осознать: он — живая голова на мертвом теле, но леденящий холод он почувствовал сразу. Он мерз, и он не мог забыть. Стоило закрыть глаза, и та девочка вновь пристально глядела на него, заставляя припоминать каждую подробность ее тела. Шершавые руки. Вытаращенные серые глаза. Приоткрытый тонкогубый рот. Маленькие острые груди, один сосок недоразвит. Спина, на которой можно было пересчитать все позвонки и ребра.