Лживый язык - Эндрю Уилсон

Мгновением позже наступила тишина. Потрясенный, я сидел и смотрел, как от двигателя в холодный ночной воздух поднимается спиралевидная струйка дыма. Я ощущал болезненную пульсацию в передней части головы, правое плечо саднило, но я был цел и невредим. Я отстегнул ремень безопасности и попытался открыть дверцу машины. Она не поддалась. Я предпринял еще одну попытку — с тем же успехом. Что-то держало дверцу, возможно, ветка. Я перебрался на пассажирское сиденье. С этой стороны дверца открылась легко. Перед машины превратился в груду покореженного металла, будто взорвался изнутри.

Я побежал к тому месту, где оставил Лавинию. Убедившись, что в мою сторону не едут другие машины, я взял Лавинию на руки и понес к серебристо-серому «ауди». Женщина не была тяжелой, но мне все равно пришлось остановиться пару раз, чтобы перевести дух. Прислонив ее к машине, я проверил пульс на ее шее. Лавиния не дышала. Я снял пакет с ее головы, посадил ее на пассажирское сиденье и потом медленно передвинул на сиденье водителя. Затем ухватил ее за волосы и изо всей силы ударил лицом о лобовое стекло. Осколки стекла впились в ее тонкую кожу, теперь почерневшую от крови.

Осталось только перекрутить ее руки и ноги, чтобы создать видимость того, что она попала в аварию. Когда полиция возьмет анализ ее крови, выяснится, что она была пьяна, а официанты в гостиничном ресторане подтвердят, что она изрядно выпила в тот вечер. К тому времени, когда полиция захочет допросить молодого человека, с которым она ужинала, меня уже не будет в Англии. И если все же меня разыщут, я скажу, что Лавиния настояла на том, чтобы отвезти меня в мой паб, хотя я возражал, говоря ей, что она слишком много выпила и ей нельзя садиться за руль. Очевидно, возвращаясь в гостиницу, она не смогла справиться с управлением автомобиля, а поскольку она забыла пристегнуть ремень безопасности, это заметно снизило ее шансы на выживание.

Убедившись, что ничего своего я не оставил в машине, я захлопнул дверцу и молча попрощался с Лавинией.

Самолет накренился влево, прорезая корпусом небо. Мы шли на посадку в Венеции. Я выглянул в иллюминатор, но не увидел ничего, кроме безбрежного моря облаков. Я вспомнил, как первый раз летел в Венецию. Мчался на самолет, стремясь убежать от прошлого. Думал, что, начав новую жизнь в другой стране, сумею позабыть все то плохое, что случилось со мной. Буду писать, погружусь в волшебный мир своих фантазий. Едва ли я сознавал тогда, что книга, которую я в итоге напишу, будет не та, что я планировал написать. Но ведь не зря же говорят, что лучшие писатели всегда создают нечто такое, что, вопреки их тщательно обдуманным планам и наработкам, в конечном счете обретает собственную жизнь.

Я был готов обрисовать Крейсу истинное положение вещей. Представить ему доказательства. Сомнительно, что он решится оспаривать их. Я расскажу ему все о его прошлом, напомню, откуда он почерпнул идею «Дискуссионного клуба», как он совращал учащихся Уинтерборн-Эбби, как погубил Криса — в прямом и переносном смысле. Я изложу ему факты беспристрастно, объективно, не высказывая своих суждений, но дам четко понять, что так дальше продолжаться не может. Вряд ли он захочет, чтобы я обратился в полицию, но я был уверен, что мы сумеем достигнуть соглашения, которое будет выгодно нам обоим.

Я скажу ему, что собираюсь написать историю его жизни — с его разрешения. И поясню, что взамен на его сотрудничество с готовностью исключу из своей книги некоторые «факты» его биографии, которые, если предать их огласке, вне сомнения, погубят его репутацию, а то и повлекут за собой его арест. Какие именно факты я опущу, а на каких сфокусирую свое внимание — это можно обсудить. Если он откажется сотрудничать, я обойдусь без его санкции: у меня достаточно материала, чтобы написать о нем книгу. Только в этом случае он уже не сможет ничего контролировать. Разумеется, после его смерти все устные договоренности утратят силу, и я волен буду изложить его биографию без купюр. Интересно, что сталось со вторым экземпляром рукописи книги «Учитель музыки», который видел Крис? Возможно, этот роман до сих пор у Крейса.

Я вышел из здания аэровокзала и сразу почувствовал на своем лице влажное дуновение. Пока на остановке я ждал катер до Венеции вместе с группой бизнесменов, молодой четой и пожилым венецианцем в элегантном костюме, меня не покидало ощущение, что я двигаюсь навстречу своему будущему, которое уже было предначертано для меня. Я вспомнил, что в детстве мне всегда казалось, что я особенный, не такой, как все. Я знал, что однажды я прославлюсь. Теперь, пожалуй, недолго осталось ждать, когда я привлеку к себе такое внимание, какого заслуживаю, — внимание, в котором до сих пор мне было отказано. Это лишь дело времени.

Мы погрузились в катер и поплыли. На лагуну опустился густой туман, сквозь пелену которого трудно было что-либо разглядеть. Но у меня, как и у Крейса, теперь было свое представление о Венеции — образ, заменявший мне реальный город. Мне больше не требовалось смотреть на настоящие площади, мосты и каналы. И, как говорил Крейс, реальная Венеция пусть лучше существует для тех несчастных, которые лишены воображения и способны видеть только глазами.

На середине лагуны я достал из рюкзака полиэтиленовый пакет, который надевал на голову Лавинии. В нем лежал камень, которым я ее убил. Я крепко связал концы пакета и, удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, выбросил пакет за борт. Едва пакет с камнем скрылся под водой, я испытал ободряющее чувство удовлетворения, завершенности. Лавиния была устранена с моего пути, мне больше никогда не придется думать о ней.

Катер приблизился к Арсеналу. Туман был настолько густой, что береговую полосу различить было невозможно: вода сливалась с сушей. На этой остановке вышел только я, остальные пассажиры направлялись к площади Сан-Марко. Я остановился на набережной и прислушался. Урчание катера постепенно затихло в тумане, где-то вдалеке звонили колокола. Я поднял воротник куртки и пошел по набережной, которая казалась пустой — не считая голубей, случайно залетевших сюда с Сан-Марко, — пока навстречу из тумана не выступили два силуэта. Я хотел достать из сумки путеводитель и посмотреть карту, но тогда мне в глаза опять сразу бросился бы знак вопроса, а для меня это было невыносимо, поэтому я продолжал идти в направлении Сан-Марко. Я знал, что рано или поздно я сверну направо и окажусь в одном из переулков, которые ведут в Кастелло. В результате я так и сделал: свернул на одну из улочек и зашагал по ней, потом пересек маленькую площадь, прошел по мосту, перекинутому через небольшой канал. Вода, казалось, что-то шепчет мне, передает некое зашифрованное послание, смысла которого я так и не сумел разгадать. Порой я не видел дальше трех-четырех шагов перед собой, туман будто поглощал все шумы вокруг. И каково же было мое удивление, когда кто-нибудь неожиданно выступал из плотного светонепроницаемого облака. Создавалось впечатление, что и жители, и гости Венеции превратились в призраки, которым суждено вечно бродить по бесцветному водянистому городу.

Я миновал еще один мост, чуть меньше предыдущего, и зашагал по улочке, которая, я был уверен, выведет меня к церкви Сан-Дзаккариа, откуда я мог без труда найти дорогу к палаццо Крейса. По мере приближения к концу этой улочки я чувствовал, как у меня от страха на затылке начинают шевелится волосы.