Соломея и Кудеяр - Александр Прозоров

Кудеяр промолчал.

Иван Федорович, не дождавшись ответа, вздохнул:

– Я ведь все равно не отступлюсь, дядька. С Еленой прекрасной встречусь, и пусть хоть мир весь на дыбы встанет от гнева! Вот токмо, не зная ходов тайных, могу ведь и попасться с желаниями сими. Тогда уж точно плахи не миновать, тут измена за три версты видна будет! Вина же за кровь мою на тебя ляжет, Кудеяр. Что воспитаннику, коему отца и дядюшку заменил, совета малого пожалел.

Воевода, сделав обиженное лицо, отвернулся. Ну, ни дать ни взять – мальчишка малой!

– Не ищи путей к государыне, пропадешь, – вздохнул боярский сын. – Глаз окрест нее много, завсегда на виду. В свите ее союзницу ищи. За швеями-тряпичницами дозор иной совсем, к ним в светелки попасть несложно. А там до Великой княгини всего шаг един останется. Коли союзница твоя момент удачный выберет, коли свой взгляд отведет, прочих княгинь заморочит, а государыня сама не откажется… Тогда, может статься, встретиться и выйдет.

– А ты через кого до Соломонии добрался? – живо поймал дядьку за язык воевода.

Кудеяр снова замолк. Выдавать своих союзников он, понятно, не собирался.

– Помоги мне, дядька, – попросил князь. – Сердце болит, в душе кошки скребут, мысли в смятении… Дурак я такой, в государыню нашу влюбился! Уж кто-кто, а ты меня понять должен! С прочими со всеми и заикаться о таком глупо. И о любви настоящей, и уж тем паче о том, по кому напасть сия случилась. Помоги встретиться с ней, дядька. Хоть на минуточку, хоть на миг един!

Боярский сын не ответил.

– Дядька, в делах строительных от тебя проку большого нет, – сказал воевода, – в делах укрепления Ростиславля ты токмо скучать будешь. Посему до весны я тебя отпускаю. Но ты, Кудеяр, о просьбе моей не забудь, хорошо? Попытайся хотя бы… Во имя любви своей, дядька, помоги!

Боярский сын проехал рядом с воспитанником стремя в стремя еще с полсотни саженей, а потом потянул правый повод, отворачивая в сторону. Он пропустил княжескую свиту, махнул рукой холопам и поскакал обратно к Москве.

3 декабря 1526 года

Москва, подворье князей Шуйских

Василий Васильевич кушал. Один – а потому скромно. Самовар с обжигающим сбитнем, несколько ломтей ветчины и пара кусков убоины в миске с гречей да отдельная миска с хрусткой капустой, квашенной с брусникой и яблоками. Единственной богатой вещью на столе была свеча. Скрученная из разноцветного воска, с широким фитилем, она горела ярко, бесшумно и без запаха – в отличие от сальных свечей разного вида и сорта. Да и масляные лампы тоже воняли изрядно. Причем – даже не запаленные.

Открылась дверь, в горницу бесшумно вплыла княжна Анастасия Петровна. Увидев гостью, хозяин торопливо поднялся, улыбнулся, тепло обнял, прижал к себе, поцеловал:

– Вот уж радость так радость! Не ожидал.

– Слава светлоликой Ладе, хотя бы в постели великим князьям удается обойтись без помощи своей свиты, – тихо рассмеялась женщина. – Так что до рассвета я совершенно свободна.

– Ты голодна?

– Я кравчая, братик, ты забыл? Должна пробовать все блюда, предназначенные государыне. Не говори мне о еде, дай отдохнуть хотя бы один вечер!

– Вина? Меда? Настоек?

– Ты ешь, Васенька, – села на скамью княжна Шуйская. – Я токмо сбитенем погреюсь. Больно морозно ныне на улице.

– Какие новости при дворе? – вернулся к ужину князь Немой.

– Кудеяра нашего встретила ненароком, – налила она в деревянную мисочку горячего ароматного напитка. – И сей боярский сын с осторожностью вспугнутого из берлоги медведя спросил, не соглашусь ли я устроить Великой княгине свидание с князем Овчиной?

– Ого! – забыв о еде, дернул себя за бороду Василий Васильевич.

– И я вроде как не отказала, – так же невозмутимо и нежно ответила княжна.

– Ого! – икнул Немой. – А если понесет?!

– Беда в том, друг мой милый, – отхлебнула сбитень гостья, – что не токмо воевода Иван Федорович по молодухе нашей сохнет, но и она глаз на молодца явно положила. Сам понимаешь, коли двое одного сильно жаждут, то рано или поздно, но своего добьются. По нашей ли воле, супротив, но таковую возможность найдут. Наша Елена отнюдь не простолюдинка прежняя, у нее своих людей при дворе в достатке. Она, как в хоромы великокняжеские въехала, сразу литвинов многих на службу взяла, с коими от Сигизмунда драпала. У них здесь иной опоры, кроме государыни, нет. Посему преданы ей насмерть. Захочет, в тот же день молодца приглянувшегося доставят. Вот я и помыслила, что лучше уж тогда под присмотром своим все это держать и о свидетелях позаботиться, каковые при нужде таковой связь небрачную подтвердят и права ребенка на стол московский оспорят.

– Больно сложно у тебя все, Настенька. Как бы тебе самой в хитростях своих не запутаться.

– Да чего тут хитрого, братик? Нет у Василия детей, хорошо. Появятся – нужно его отцовство под сомнение поставить. Вот и вся задумка.

– Ладно, – после некоторого колебания вернулся к еде князь Немой. – Воевода Овчина ныне в почете общем. Коли в должниках твоих окажется, сие нашему роду на пользу. А что Кудеяр? Про сына своего не вспоминал?

– Навещает он Соломею, чаще прежнего. Насколько близко утешает, не ведаю. Сам не сказывает, а глаз своих в обители не имею.

– Она государю про дитя отписала?

– Экий ты наивный бываешь, Васенька, прямо диво, – покачала головой княжна. – Как же ей признаваться, коли малому и года еще нет? Любая повитуха, на него глянув, возраст до месяца определит сразу! Между тем, коли мальчику ныне год, он наследник, в начале марта зачат, когда князь с супругой перед отъездом к братьям прощался. И весь двор, обе свиты тому поручители. А коли девять месяцев, сие уже блуд, позор и срамота. Так что верно она затаилась и праведничает. До весны ей лучше просто молчать, а опосля ребенка как можно дольше никому не показывать. Коли повезет, лет до двух. А лучше до трех. В пять же и вовсе никто сказать не сможет, каков у княжонка возраст. И будет он по отцу и матери законный наследник… Коли мы с тобой этого захотим. А не захотим – не будет.

18 марта 1527 года

Москва, подворье князей Оболенских

– Она опять была там! – Князь Иван Федорович с силой, если не с ненавистью вогнал нож в лежащий перед ним телячий окорок, быстрым движением откроил ломоть, переложил на кусок хлеба, разрезал на куски помельче, один из которых наколол на кончик и отправил в рот. – Сидела на троне и, пока самаркандские послы расхваливали нового падишаха, рассматривала роспись за моей спиной! Я клянусь, она делала это специально, она смеялась надо мной своею недоступностью! Палаты были полны бояр, но смотрела она токмо за меня!

Он кинул в рот еще кусок мяса и откинулся в кресле:

– Но великая Лада, как же она хороша! Бела, чиста, пригожа! А соболя на поясе? Так и хочется запустить пальцы в этот мех! Какой взгляд! Небеса таковыми никогда не бывали. Черты тонкие, резные, голос медовый, губы алые. Душу продам, лишь бы губы сии поцеловать, Кудеяр!