Адам Бид - Джордж Элиот

Но даже и без малинового сукна впечатление было теплое и приятное, когда мистер Ирвайн находился на кафедре, благосклонно окидывая взором это простое собрание дюжих стариков, с согнутыми коленями и, может быть, плечами, но имевших силу для подрезывания изгородей и для перекрытия соломою крыш: высокие здоровые фигуры и грубо очерченные загорелые лица каменотесов и плотников; с полдюжины здоровых фермеров с их семействами, имевшими щеки как яблоко; опрятных старушек, по большей части жен поселян, в черных шляпках, из-под которых незначительно выдавались края белых, как снег, чепчиков, и с исхудалыми руками, голыми по локоть, бесстрастно сложенными на груди. Ибо никто из стариков не держал книг. Зачем им было держать их? – никто из них не умел читать. Но они знали несколько «добрых слов» наизусть, и их иссохшие губы по временам молча шевелились, следуя за службой, правда, без весьма ясного понимания, но с простою верою в то, что служба обладает действительною силою отвратить зло и принести благословение. И теперь видны были все лица, ибо все встали – маленькие дети на скамьях, глядя через спинку серых загороженных скамеек, – между тем как вечерний гимн доброго старого епископа Кена запели одним из тех живых псаломных напевов, которые исчезли с последним поколением приходских священников и хорных приходских дьячков Мелодии вымирают, как свирель Пана, с людьми, любящими эти мелодии и внимающими им. Адам не находился сегодня на своем обычном месте между певчими, ибо он сидел со своею матерью и Сетом, и с удивлением заметил, что Бартля Масси также не было здесь, что было тем приятнее мистеру Джошуа Ранну, издававшему свои басовые ноты с необыкновенным удовольствием и бросавшему особенный луч строгости во взглядах, которые обращал сверх своих очков на диссидента Вилля Маскри.

Я умоляю вас вообразить себе, как мистер Ирвайн осматривает это зрелище, в своем обширном белом стихаре, который так шел ему, с напудренными, откинутыми назад волосами, с ярким темным цветом лица и тонко-очерченными ноздрями и верхнею губою, ибо в этом кротком, но тем не менее проницательном выражении лица была известная добродетель, как во всех лицах людей, в которых просвечивает благородная душа. И над всем расстилалось очаровательное сияние июньского солнца, проникавшее сквозь старинные окна, с их различными желтыми, красными и синими стеклами, бросавшими приятные оттенки цветов на противоположную стену.

Я думаю, когда мистер Ирвайн осматривался кругом сегодня, его глаза остановились на минуту долее обыкновенного на квадратной скамейке, занимаемой Мартином Пойзером и его семейством. Впрочем, тут была еще другая пара темных глаз, находившая невозможным не обратиться туда и не отдыхать на предмете в розовом и белом цветах. Но Хетти в эту минуту не озабочивалась никакими взглядами, вся она была погружена в мысли о том, что Артур Донниторн скоро войдет в церковь, так как экипаж должен быть наверно у церковной ограды в это время. Она ни разу не видела его с того времени, как рассталась с ним в лесу в четверг вечером, и – о! как продолжительно показалось ей это время. Все шло тем же порядком, как всегда, с того вечера: чудеса, случившиеся тогда, не повлекли за собою никаких перемен, они походили на сновидение. Когда она услышала, что церковная дверь повернулась на петлях, то ее сердце забилось так сильно, что она не решилась поднять глаз. Она чувствовала, что ее тетка делала книксен, и сама она присела. То был непременно старый мистер Донниторн; он всегда входил первый, морщинистый, коротенький старичок, окидывавший кругом близорукими глазами кланявшееся и приседавшее собрание; потом, она знала, проходила мисс Лидия, и хотя Хетти так охотно любила смотреть на ее модную небольшую шляпку, напоминавшую совок, окруженную гирляндою из небольших роз, но сегодня она и не вспомнила о ней. Но больше не делали книксенов – нет, он не шел; она вполне чувствовала, что никто больше не проходил в дверь отгороженного места, кроме черной шляпки экономки и великолепной соломенной шляпки горничной леди, шляпки, некогда принадлежавшей мисс Лидии, и потом еще напудренных голов буфетчика и лакея. Нет, его не было там; она, однако ж, посмотрит теперь, она, может быть, ошиблась, ибо, как бы то ни было, она ведь еще не смотрела. Таким образом, Хетти подняла веки и робко взглянула на огороженное место с подушками близ алтаря: там не было никого, кроме старого мистера Донниторна, протиравшего очки белым платком, и мисс Лидии, открывавшей большой с золотым обрезом молитвенник. Перенести холодное, обманутое ожидание было слишком тяжело; она чувствовала, что начинала бледнеть, ее губы дрожали, она готова была заплакать О! что ей было делать? Все узнали бы причину; они узнали бы, отчего она плакала, – оттого, что там не было Артура. И она знала, что мистер Крег, с чудным тепличным цветком в петле сюртука, смотрел на нее во все глаза. Страшно долго тянулась служба, прежде чем начался Символ веры, когда она могла стать на колени. Две крупные слезы скатились тогда, но никто не видел их, кроме добродушной Молли, ибо ее тетка и дядя стояли за коленях, повернувшись к ней спиною. Молли, будучи не в состоянии вообразить себе какую-нибудь другую причину слез в церкви, кроме слабости, о которой она знала как-то неясно, по преданию, вытащила из кармана небольшую, странной формы плоскую синюю скляночку и, с большим трудом вытащив пробку, ткнула узким горлышком в ноздри Хетти. «Это не пахнет», – сказала она шепотом, думая, что в этом-то и заключалось большое преимущество старых солей над свежими: «Они приносили вам пользу, не производя неприятного впечатления на нос». Хетти с сердцем оттолкнула склянку, но этот небольшой порыв гнева произвел то действие, какого не произвели бы соли: он побудил ее отереть следы слез и употребить всю силу к тому, чтоб унять их. Тщеславная природа Хетти имела известную силу: она скорее решилась бы перенести что-нибудь, чем подвергнуться насмешкам или сделаться предметом других чувств, а не восхищения; она скорее вонзила бы собственные ногти в нежное тело, чем выдала тайну, которую хотела скрыть от людей.

Что за колебания происходили в ее озабоченных мыслях и чувствах тогда, как мистер Ирвайн произносил умилительное отпущение, ибо ее слух был мертв, как во время отпущения, так и во время всех молитв, следовавших за ним. Досада была очень недалека от обманутого ожидания, и она вскоре одержала победу над догадками, которые могло изобрести ее мелочное остроумие для объяснения отсутствия Артура, в том предположении, что он действительно хотел прийти, действительно хотел снова видеть ее. И в это время она машинально встала, так как все прихожане встали; на щеках снова показался еще увеличившийся румянец, ибо она составляла про себя мелочные, исполненные негодования речи, говоря, что она ненавидит Артура за то, что он заставляет ее страдать таким образом; она желала, чтоб и он страдал так же. А между тем, когда в ее душе происходило это эгоистическое волнение, ее глаза были опущены на молитвенник, и веки с их темною бахромой казались столь же прекрасными, как всегда. Так думал Адам Бид, посмотревший на нее в минуту, когда поднялся с колен.

Но мысли Адама о Хетти не сделали его невнимательным к службе, скорее они сливались со всеми другими глубокими чувствами, которым церковная служба в этот день служила провод ником: так некоторое сознание всего нашего прошедшего и нашего воображаемого будущего всегда сливается в моменты нашей сильно возбужденной чувствительности. А для Адама церковная служба была лучшим проводником, который он мог только найти его для смененного сожаления, любви и самоотвержения; взаимный обмен жалоб, умоляющих о помощи, с порывами веры и восхваления, повторяющиеся ответы и простой ритм избранных мест Священного Писания, казалось, говорили его сердцу таким образом, как никакая другая форма богослужения; подобно тому, как первым христианам, поклонявшимся Богу с самого детства в подземных пещерах, свет факелов и глубокий мрак должны были, по-видимому, делать более осязательным божественное присутствие, чем языческий дневной свет улиц. Тайна наших волнений никогда не заключается в каком-нибудь простом предмете, а в его тонких отношениях к нашим прошедшим чувствам, и неудивительно, что тайна ускользает от взора несочувствующего наблюдателя, который с такою же пользою надел бы очки, чтоб различить запах.