Мертвые пианисты - Екатерина Ру

— И ничего, нужно двигаться! Вы же молодые.

— Ну… каждый день проходить по четыре километра… в любую погоду. Не катит.

— Ромчик, ты же хотел спортом заняться!

— Ну… это совсем другое.

— Да разберутся ребята, — вмешался Ромин папа, расплываясь в мясистой верблюжьей улыбке. — Это уже мелочи. Главное для вас сейчас — школу хорошо закончить. Сдать нормально все эти ЕГЭ.

ЕГЭ сдали нормально. То есть Надя, конечно, не очень хорошо. Намного хуже, чем Рома. Но все-таки минимальные баллы для получения аттестата набрала. За счет вопросов, требующих исключительно запоминания. Единственное Надино орудие — безотказная память, напрочь лишенная синтеза, — вновь помогла выкарабкаться, как помогала на протяжении всех школьных лет.

На выпускном вечере Надя молча стояла в стороне. Неподвижно — даже не переминаясь с ноги на ногу. Смотрела в раскрытое окно школьного актового зала. В медленно наплывающий полумрак. Пахло сиренью и близким дождем. Вечер был теплым, но словно проколотым предчувствием осени. Вроде бы лето только зацвело, однако где-то глубоко внутри воздуха уже притаилось умирание.

К Наде постоянно подходила Ксюша Лебедева и подносила пластиковые стаканчики с тошнотворно сладким шипучим вином. При этом каждый раз что-то говорила заплетающимся винным голосом. Ксюшины слова лились перебродившими и газированными.

— Давай, когда ты станешь суууперизвестной, мы создадим супергруппу. Ты будешь тренькать на пианино, Лопатин на гитаре, а я… буду петь.

— Ты умеешь петь? — удивилась Надя.

— Не умею, но… ради такого случая научусь. И даже английский выучу. Правда. Чтобы наши песни понимали миллионы. Миллиааарды людей во всем мире.

— Хорошо. Это надо обдумать.

— Тут и обдумывать нечего. Чего ты не пьешь? Пей.

Надя отхлебывала каждый раз по глотку и ставила почти полный стакан на подоконник. В один ровный ряд с предыдущими.

А два дня назад Надя дала прощальный концерт в доме престарелых.

Все аплодировали не дольше, чем обычно. И не крепче, чем обычно, обнимали Надю после выступления. Вообще, первая часть послеконцертного вечера прошла по заведенному порядку. Разве что к благодарностям добавились пожелания и напутствия. Малиново-куперозная Наталья Сергеевна заявила Наде, что она чем-то похожа на ее Анечку в молодости и пожелала не забывать родителей вдалеке от дома. А Николай Игоревич пожелал не ударить в грязь лицом и, вообще, достойно представлять нашу Родину за рубежом.

После напутствий все заговорили о своем. На выцветшие от времени, уплывающие в далекое прошлое, но так и не отболевшие темы. Впрочем, боль уже давно была не острой. И даже не глухой. Она стала почти уютной, родимой. Привычно журчащим неторопливым ручьем бежала между фраз.

Но потом Галина Вениаминовна внезапно расплакалась и заявила, что они тут все умрут от тоски без Надиных концертов. А вслед за ней расплакалась и Наталья Сергеевна. Громко всхлипывала пять минут, размазывала рукавом слезы по куперозным щекам.

Маргарита Владимировна весь вечер молчала. Только под конец, перед самым Надиным уходом, тихо сказала:

— Наденька, будьте счастливы.

— Хорошо. Вы тоже будьте счастливы.

— Ну, о чем вы говорите… Мне уже счастья не будет. Самое последнее мое счастье уезжает вместе с вами.

И вот Надя лежит в своей комнате и смотрит в косые провалы темноты между мебелью. Рядом с кроватью стоит огромный блестящий чемодан (Рома принес неделю назад). Чемодан заполнен только на треть: вещей у Нади оказалось совсем немного.

Завтра в семь десять Надя проснется и поедет на вокзал, где встретится с Ромой. Вместе они отправятся на поезде в Омск, оттуда на самолете в Москву, а из Москвы — тоже на самолете — в Лондон. Ромины родители уже там, в Англии. Уже звонили Роме по скайпу.

Надя думает о своем прощальном концерте. Слушает в своей голове Маргариту Владимировну и других постояльцев. Думает, как все они медленно умрут в безучастной холодной тишине. В забвении. Среди сложенных друг на друга стульев из актового зала. И Надя будет виновата в их смерти.

Уснуть не получается долго. Надя ворочается и теребит искусанную до крови губу. Только к самому рассвету глаза медленно закрываются и тревожный, болезненно четкий сон втягивает Надю в себя.

Во сне Надя выходит на сцену Королевского фестивального зала. Сцена в точности такая же, как на видео, показанном Ромой. Только нет оркестра. Надя приближается к роялю. Слышит в тишине свои шаги и с ужасом понимает, что единственные звуки зала исходят от нее. И в ближайшие минуты все звуки так же должна мастерить она сама. Своими руками. Надя смотрит на свои пальцы, замечает заусеницу на правом мизинце и тут вспоминает, что нужно посмотреть на зрителей. Улыбнуться им, поклониться. Так положено. Надя смотрит в притихший зал и постепенно замирает, словно скованная плавной, неспешной смертью. Зрители ждут от Нади Рахманинова. Или не Рахманинова? Тишина зала схлестнула Надины мысли. И тут возникает другой страх, более объемный, чем страх тишины и собственного тела. Всплывает разбухшим утопленником — из глубины Нади на поверхность. Перед глазами все начинает рябить, терять четкие контуры. И только двадцать три зрителя на самом дальнем ряду видны очень хорошо. Они смотрят на Надю осуждающе, даже, скорее, угрожающе. Особенно тот, что с краю, — с кудрявыми смоляными волосами и родинкой на щеке. «Убийца», — словно шепчет он, не открывая рта. И сидящие рядом с ним кивают, поджав губы. «Нет, я не убийца, — испуганно шепчет в ответ Надя внутри себя. — Я просто… Мне так сказали, сказали, что я должна поехать». «Нет, ты убийца», — не соглашается кудрявый. Виталий Щукин. А рядом с ним кто? Анна Козырева и Антон Ильинский. Да, они. Так странно, обычно Надя не видит их лиц четко. Обычно Надя выделяет их из темноты памяти и воображения исключительно по опознавательным признакам. Вроде густой короткой челки или родинки. А теперь черты их лиц проявились в полной мере, и они сидят перед Надей живее всех живых. И самый живой и самый грозный — Виталий Щукин. Медленно, на дрожащих ватных ногах она продолжает путь к роялю, а тьма перед глазами сгущается. Еще чуть-чуть, и Надя полностью провалится в черноту. Соскользнет в кромешные провалы собственных глазниц. «Убийца, — все громче шепчет Виталий Щукин. — Бедные старики. Бедная моя Рита». Шепот расправляется в полнозвучный голос, и этот голос начинает наливаться криком. «Я не убийца. Я все могу исправить, — шепчет Надя в глубине себя. — Я все исправлю». Надина левая рука нащупывает клавиши, бесшумно по ним скользит. В животе стремительно раскручивается пустота, словно разъедая внутренности. «Я все исправлю», — повторяет Надя и, не убирая с клавиш левую руку, с силой захлопывает крышку рояля.

«Да ты чего? — вдруг смеется Виталий Щукин. — Это шутка. Успокойся! Слышишь? Это шутка». И вслед за Щукиным начинают смеяться остальные двадцать два пианиста.

Надя не знает, как быть. Растерянно приоткрыв рот, потирает ушибленный ноготь указательного пальца. А тем временем уже весь зал заливается буйным оглушительным смехом. Зрители грохочут, захлебываются в собственном веселье. Трясутся на бежевых стульях, будто от электричества. Некоторые роняют головы назад и ловят воздух беззвучными перекошенными ртами. Надя смущенно улыбается, а потом вдруг тоже начинает смеяться. Расслабляется, развязывается внутри себя. Словно отвечая ей, зал взрывается новым приступом хохота. Еще более заливистым. Сквозь прыснувшие слезы Надя снова смотрит на последний ряд. И тут понимает, что на нем сидят вовсе не пианисты из ее списка. А просто какие-то незнакомые люди. Возможно, чем-то на них похожие.