Ирландское сердце - Мэри Пэт Келли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не нанесли?! – Салли была вне себя.
– Вы должны понять, – пояснила я. – Чикаго – город довольно приземленный.
Но Салли не успокоилась:
– Невежественный, грубый и с дурными манерами.
Наконец вмешался Майк.
– Чикаго – город хороший, – сказал он. – Промышленный центр. Я сделал кое-какие инвестиции в ваши компании. Мой отец водил трамвай, который был не чета вашим «дергалкам», конечно.
– Никакие эти «дергалки» не мои, и у нас в Чикаго они не популярны, – огрызнулась я.
– Все новое поначалу никогда не бывает популярным, – сказал он.
– Qu’est-ce que c’est?[78] – спросила мадам Симон, но я не собиралась пересказывать ей перепалку на тему общественного транспорта в Чикаго.
Эд любил рассуждать по поводу того, что большой город никогда не сможет двигаться вперед, если не заменить горстку конкурирующих частных компаний на единое городское управление транспорта. Но попробуйте рассказать это по-французски!
Салли уже немного успокоилась, и Майк повел нас в их студию.
Если у Гертруды и Лео были собраны работы разных художников, то здесь все картины на стенах принадлежали кисти только Анри Матисса. Все цвета на них были очень яркие и живые. «Настоящее буйство красок», – подумала я.
– Они невольно вызывают у меня улыбку, – сказала я Салли, и та согласно кивнула.
Она провела рукой по одной из рам – так мать могла бы погладить по плечу своего сына. А на картине и вправду был изображен юный мальчик с сачком для бабочек.
– Это вы? – спросила я у Дэнни, который стоял в дверях.
– Так говорят.
Сейчас он был уже почти мужчиной. Интересно, что он чувствовал рядом со своим детским образом? Рядом с картиной находилось фото. Я оглянулась на Дэнни.
– Тоже вы? – снова спросила я.
– Да, – сказал он.
Освещение на снимке было отличным, и он очень отличался от встречающихся в чикагских гостиных свадебных фотографий, где жених с невестой всегда напряженно застывшие, уставившиеся в объектив.
Ко мне подошел Майк.
– У моего дяди Дэвида Бахраха есть своя фотостудия в Балтиморе.
Мы стояли и смотрели на портрет.
– Мне кажется, не имеет смысла рисовать реалистично, если все это может сделать фотокамера, – заметила я.
– Именно. Прекрасно сказано, мисс Келли. Камера мгновенно схватывает реальность. А Матисс изображает душу предмета или человека.
– Très grand, Michel[79], – послышался чей-то голос.
В комнату вошел высокий мужчина и направился к нам.
– Мастер, – сказал мне Майк. – Анри Матисс.
Сама не знаю, что я ожидала увидеть, но только Анри Матисс ничем не отличался от большинства других французов, мимо которых я постоянно ходила по Рю де Риволи, – ничем не примечательный костюм, аккуратная бородка.
Я перевела взгляд с него на его творения. Со стороны и не скажешь. На самом деле вошедший за ним второй мужчина с длинными волосами и в синем рабочем халате намного больше соответствовал моим представлениям о художнике. Разве что он тащил в руках кучу досок и планок и оказался плотником, явившимся сколотить ящики для картин.
– Вы появились как раз вовремя, – сказала мне Салли. – Галерея Фрица Гурлита в Берлине планирует устроить выставку полотен Матисса. Это так здорово. Я уверена, что немцы лучше оценят работы мастера.
– Чем жители Чикаго, – завершила я за нее.
Она засмеялась.
Матисс тоже улыбнулся. Он повторил по слогам:
– Чи-ка-го. – И тихо усмехнулся. – Волосатый Матрас.
Это было смешно. Мадам Симон сказала, что уж если немцам Матисс не понравится, они сожгут оригинал. Матисс произнес что-то по-французски и очень быстро, но отвечала она медленно, и я все поняла.
– Они нападут на Францию, – сказала она и начала рассказывать о войне на Балканах.
– Вы заблуждаетесь, мадам, – спорила с ней Салли. – В Берлине масса культурных людей, и они дальновидны. У нас там много родственников.
Плотник тем временем раскладывал свой материал и инструменты.
Салли разговаривала на смеси французского и английского, который мне был понятен. Она, похоже, убеждала саму себя, что картины там будут в безопасности.
Матисс снял свое пальто, подошел к стене и взял одну картину. Затем поднял и показал нам.
– О нет, Анри, – сказала Салли. – Не посылайте туда Le Luxe[80].
На холсте были изображены три фигуры. Одна – видимо, мужчина – склонилась перед двумя женщинами. Хорошие цвета, синие и коричневые тона, которые гармонировали с занавесками на окнах в этой комнате. Может быть, Салли не хотела отдавать картину, потому что та идеально вписывалась в ее интерьер?
Но Матисс жестом отмел все ее возражения.
– Она вернется к вам, многократно увеличив свою стоимость. Фриц не продает их, только показывает.
Он протянул картину плотнику.
Я подошла к большому полотну высотой почти с мой рост. На подоконнике стояли горшки с цветами, за ними виднелся контур здания. А это что за зеленая клякса – дерево?
– А вот это… что? – спросила я Матисса.
– Просто краска, – ответил он и улыбнулся.
Замечательно. Он еще и комик. Я отвернулась, но он взял меня за плечо и развернул обратно. Затем медленно по-французски объяснил, что он смотрел в окно из номера своей гостиницы в Марокко, и ему захотелось представить этот вид так, чтобы зрителя захватывали краски и формы.
– А вас захватывает? – спросил он у меня.
Забавно, но я действительно чувствовала нечто непонятное.
– Эта картина воспринимается непосредственно, – сказал он. – Понимаете?
Казалось, я понимала.
– Я будто вхожу в эту картину, – ответила я.
– Oui! Oui! – радостно подтвердил он. – Хотите учиться у меня? Плата будет pas cher.
– Нет, нет. На самом деле я экскурсовод. Вожу по Парижу приезжих женщин, которые хотят посмотреть достопримечательности и сделать покупки.
– А сами вы из Чикаго?
– Да.
Пошло-поехало.
– Мой друг Жан Ренуар говорит, что в его семье по-настоящему большое застолье называется un repas Chicago – «пир Чикаго», потому что деньги у них появились после того, как дамы из Чикаго раскупили полотна его отца, – сказал он. – Вот. – Он протянул мне визитную карточку. – Это моя студия. Можете приходить, чтобы посмотреть, как я работаю. И клиенток своих приводите.