После 1945. Латентность как источник настоящего - Ханс Ульрих Гумбрехт

Когда в тот год я вернулся в Германию на Рождество (тогда впервые меня удивил поразительно «современный» дизайн, который до сих пор используют на авиалиниях Люфтганзы) – и затем, когда вернулся туда снова на добрую половину лета, – я почувствовал, что страна начинает меняться. Я надеялся, что это было следствием нового политического стиля, который предложили нам Брандт и его правительство. Теперь мы больше не могли представить себе будущее на основе той идеологической линии, поклонником которой я являлся, но мы могли представить себе будущее как социальную справедливость и историческую ответственность, обещавшую найти общий язык с тем прошлым, которое столь долго нас преследовало. Ничто не могло лучше визуализировать этот краткий миг счастья, чем дизайн и даже мягкие цвета, выбранные для Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене, которые обещали быть «веселыми играми» (die heiteren Spiele) в новой Германии. Тот день, что я провел, бродя по «олимпийскому полю» за неделю до открытия, быть может, был единственным днем в моей жизни, когда «гордиться тем, что ты немец» не казалось мне чем-то неправильным. А затем в ранние утренние часы 5 сентября 1972 года террористическая организация «Черный сентябрь» захватила 11 израильских атлетов в заложники. В ходе плохо организованной попытки спасения, предпринятой немецкой полицией, все заложники и террористы были убиты. Антисемитизм вернулся на немецкую землю как черный призрак прошлого. Внезапно «веселые игры» были прерваны и все те смутные, но прекрасные – и на мгновение даже реалистичные – видения иного будущего закончились – по крайней мере для меня. И тем не менее я был рад, когда после двадцатичетырехчасового траура игры продолжились.

Вслед за внушительной победой на выборах осенью 1972 года Вилли Брандт ушел с должности канцлера Германии в мае 1974 года, когда западногерманские спецслужбы обнаружили, что один из его ближайших помощников, Гюнтер Гийом, шпионил в пользу Восточной Германии. Сегодня мы знаем, что непосредственные причины его внезапной отставки были связаны с внутрипартийным соперничеством в социал-демократической партии и, что еще важнее, с полным физическим истощением канцлера. В то время Брандт страдал от депрессии и у него возникли тяжелые проблемы с алкоголем. Для морально ответственного человека невозможно заключили мы, экс-революционеры без революционного прошлого, долго продержаться в мире капитализма. И вот еще одно неидеологическое будущее исчезло, и то прошлое, которое мы не могли оставить позади, с еще большей болезненностью, чем раньше, проступило в настоящем. А очень скоро, скорее чем кто-либо из нас ожидал, идеологическое будущее, в которое, как мы думали, мы верим, вернулось в настоящее и пролило там новую кровь.

* * *

28 сентября 1974 года Мартин Хайдеггер праздновал свое восьмидесятипятилетие во Фрайбурге. Несколькими днями позже он разослал написанное им стихотворение – готическими буквами и слегка дрожащей рукой – всем, кто пожелал ему здоровья. Этот текст представлял благодарность, которую Хайдеггер был обязан высказать своим адресатам как философскую добродетель. В те дни четкое ощущение латентности вернулось снова и выражалось оно, как казалось, в ощущении «присутствия чего-то недостижимого»:

Если под «благодарностью» Хайдеггер имел в виду открытость миру или утверждение мира, то все, что мир мог предложить в ответ, – это «присутствие недостижимого». Никакого упоминания о несокрытости бытия или о «событии истины» (как Хайдеггер еще называл это) в качестве реальной возможности. Сознание недостижимости и присутствия этой недостижимости – вот и все, чего мог ожидать человек в ответ на свою благодарность. Хайдеггеровская благодарственная записка предполагает довольно мрачный взгляд на человеческое существование – и одинаково мрачное прощание со всяким отношением к миру, основанным на понимании и эмпатии. Сегодня это стихотворение, которое он написал через несколько дней после своего дня рождения, помогает нам понять, насколько даже Хайдеггер в тот момент не мог больше разбирать и описывать различные слои мира, который представал перед ним все более перегруженным и лишенным какой бы то ни было общей направленности.

Хайдеггер был философом, имя которого нельзя было упоминать в присутствии профессора, от чьей доброй воли между 1971 и 1974 годами зависело мое положение в качестве помощника преподавателя в недавно основанном Reformuniversitӓt в Констанце. Мой научный руководитель был полон саркастических ремарок относительно «благочестия мышления» (которое питало, например, приведенное мной выше стихотворение). Он находил Хайдеггера слишком «консервативным» по своим политическим стандартам, что, кстати сказать, не было связано с оценкой хайдеггеровского отношения к национал-социализму. В то же время человек этот призывал моих коллег и меня подписать «телеграмму в знак солидарности», чтобы выразить поддержку Вилли Брандту в день парламентского голосования, которое, как ожидалось, положит конец его пребыванию на посту канцлера и которое он тем не менее смог пройти, победив с малым перевесом. Однако несмотря на мое восхищение Брандтом, я отказался подписывать телеграмму из принципа, потому что считал, что выражение политической поддержки всегда должно быть индивидуальным.

В любом случае дистанцирование моего научного руководителя от Хайдеггера и его энтузиазм по поводу Брандта точно соответствовали его восприятию будущего нашей профессии. Во время первого разговора (связанного в основном с бюрократическими требованиями по моему найму) он оказал мне честь, сказав, что считает меня достаточно квалифицированным, чтобы сделать частью «новой литературной критики», которую он ассоциировал с прогрессивными 1960-ми. (В противовес этому, он никогда не упускал возможности выразить свое возмущение «консервативными 1970-ми», угрожавшими остановить любой интеллектуальный прогресс, не говоря уже обо всем прочем.) Любая прочитанная нами книга, написанная страница или устроенный нами семинар должны были каким-то образом внести вклад в некую (смутную) политическую цель. Критическая позиция, которую мы должны были представлять, называлась «Эстетика восприятия»; ее левацкое происхождение состояло в переносе внимания с «истинного значения» текстов на множественность его прочтений, возможность которых создавалась разными группами (или типами) читателей в различные времена и в различных социальных условиях. Надо ли говорить, что мой научный руководитель счел новую «парадигму» (чрезвычайно популярный в те годы термин, используемый для того, чтобы делать замеры исторических дистанций и значений), в изобретение которой он внес свой вклад, более «демократичной», чем традиционные практики в нашей области знания.