Фантомная боль - Олег Рой

Протянув сегодня руку, чтобы поднять брошенные отцом футболки – нет, только подумав о том, чтобы протянуть руку, – Миша опять почувствовал тот самый нестерпимо мерзкий запах. Конечно, он не мог их забрать. Но жалко было – до слез.

Настя глядела на него молча, как будто даже безразлично. Как будто даже не на него, а в пространство, а он так, на линии взгляда случайно оказался. Потом дернула бровями, поднялась, пододвинула к нему стакан:

– Слышь, я отойду ненадолго, а ты чтоб до моего прихода это выпил. Усек?

Миша замотал головой – нет, мол, не буду.

– Ой, я тебя умоляю! Вот не надо ща песен про страшный ужас алкоголь и все такое. Это, Микки, как со жратвой. Едят все, а до состояния беременных гиппопотамов разъедаются некоторые. И что теперь, глядя на обжор, всем остальным вообще есть перестать? Все, я сказала, ты услышал.

Вернулась она не через десять минут, но быстро. Плюхнулась в кресло, допила виски, оставшийся на донышке, кивнула одобрительно, махнула официанту, мол, повторить, и выложила на стол два хрустящих пакета. Вскрыла, сгребла выдернутые тряпичные кучки себе на колени:

– Значит, слушай сюда. Ну на фига тебе мотоцикл на пузе? Мотоциклы на стенку хорошо вешать. Машинки, впрочем, тоже. Да и черное тебе на самом деле не в цвет. Вот это получше будет.

Футболки были зеленовато-серые. На одной пасся, оглядываясь на «зрителей» через плечо, тигрово-рыжий жираф, со второй целился танк.

– Вот гляди. Во-первых, они как мои глаза, видишь? – Настя приложила футболку к щеке, цвет и впрямь был один в один. – Во-вторых, жираф такой же длинный, как ты. В-третьих, он глядит на всех сверху и, если что, плюнет. А если совсем что, то вот этот и стрельнуть может.

– Спасибо, – улыбнулся Миша.

– Погодь со своим спасибо, я только начала. Слушай, салага, и учись, пока можно. Футболки, мелкий, которые мы тебе купили, что те, что эти – это просто деньги, а деньги у нас, спасибо моему папуле, таки есть. Футболок таких миллион. Так что грустить по ним – ничего нет глупее. Ну не миллион, но несколько тысяч точно. Никакие они. Прекрасные, кто бы спорил. Но никакие.

Миша кивнул. Ему показалось, что он понимает, о чем говорит Настя. Она потянулась, как сытая кошка, пощелкала языком, глядя на лежащую перед ней зеленовато-серую тряпичную кучку:

– Ладно, продолжим. Эй, ты вообще меня слушаешь? – Настя шутливо дернула его за нос.

– Ну ты говорила, что футболки отличные, но неотличимые. – Миша попытался сформулировать высказанную мысль покрасивее.

– Эх, хорошо излагаешь, черт побери, мне бы так! – восхитилась она. – Неотличимые… – Растянув ткань на коленке, Настя покопалась в сумке, вытащила черный маркер. – Вуаля! – Она несколькими легкими движениями пририсовала жирафу очки и дымящуюся сигарету. Танк украсился галстуком-бабочкой. Немного подумав, Настя «надела» на танковую башню набекрень крошечную шляпу-цилиндр. Все детали выглядели схематичными, но при этом очень натуральными. И вдобавок очень смешными.

Настя протянула Мише обе футболки:

– Вот. Теперь даже если кто-то на себе изобразит то же самое, точь-в-точь, это по-любому будет уже повтор. Ну чего, норм?

– Здорово, – выдохнул Миша. – А почему ты никогда не рисуешь?

– А, скукотень! – Она бросила в рот пару орешков. – Ты слушай, не отвлекайся. Фигня все это, понял? И те маечки, которых в магазине миллион, и эти, которые единственные в мире. Фигня. Вот я могу их прямо сейчас взять и выкинуть – что в жизни изменится? Ничего.

– Но зачем же тогда?.. – Он помотал головой, словно пытаясь уложить в мозгу рассыпающиеся мысли. – Мне что, и не радоваться на них?

– Ну ты тупо-о-ой, – протянула Настя с задорновской интонацией. – Я зачем рисовала? Чтоб ты радовался. Но, – она подняла указательный палец, – не привязывайся. Ну мало ли! Кофе опрокинешь или в бетономешалку уронишь. И как начнешь горевать! Вся радость насмарку. Не привязывайся.

– Кажется, понял.

– Ну, значит, не тупой. – Настя хмыкнула и подмигнула. – Но к шмоткам ты быстро перестанешь привязываться, сейчас с нашими достатками моментом привыкнешь, что шмотки – полная фигня. Но, – она опять задрала палец, акцентируя сказанное, – к людям тоже не привязывайся. Никогда и ни к кому.

– Как это – ни к кому? Как можно никого не любить?

– Да ой! Люби на здоровье. Но не привязывайся. Как только привяжешься, из тебя сразу начнут кровь пить. Потому что, как только привяжешься, сразу начнешь стараться быть незаменимым. И будешь не тем, кто ты, а тем, кого хотят видеть. А сам сдуешься, как воздушный шарик. Высосут. Из меня пытались лепить «чего изволите», а когда не вышло, гнобить начали. Так что…

– Насть, а откуда ты все это знаешь? Ты ж вроде… А иногда такая взрослая, что оторопь берет.

– Договаривай уж! Я ж вроде главная оторва, да? И откуда это я могу всякие серьезные штуки соображать? Ну оторва, и что? Голова-то у меня есть. – Минуты две Настя молча курила, пуская колечки и сосредоточенно глядя куда-то в потолок. – Знаешь, мне иногда кажется, что мне семьсот лет. А иногда, что двенадцать и завтра каникулы… А ты говоришь – откуда знаю. Есть, Микки, такая страшная штука – похмелье. Когда охота только сдохнуть, ничего больше, но хреново так, что даже в окно шагнуть не можешь, потому что шевельнуться не можешь. Только и остается, что лежать и думы всякие думать. Так что не пей, Микки, козленочком станешь! – Она горько рассмеялась, закашлялась, махнула рукой. – А впрочем… делай что хочешь! Это ж твоя жизнь, не чья-то там. Не давай никому себя за ниточки дергать. Вон маман твоя вовремя от твоего папашки вырвалась, молодец!

– Молодец? Она его предала!.. – Миша осекся, чувствуя, что он сам сегодня сделал что-то похожее. Потому что идти снова в ту вонючую квартиру, выслушивать обвинения… черт! ну вот совершенно душа не лежит.

– Предала? – усмехнулась Настя. – Ну ты, похоже, уже сам понял, да? Чем она его предала? Он что, грудной младенец, который без мамочки пропадет? Лежачий больной, из-под которого надо судно выносить и кормить с ложечки?

– Ну… говорят ведь, когда женятся, «в радости и в горе, в здоровье и в болезни, в богатстве и в бедности», – не слишком уверенно проговорил Миша.

– А тебе не кажется, что горе и бедность – не землетрясение и не холодная зима, которые просто пережить надо вместе. Ни горе, ни болезни, ни бедность сами не пройдут. А твоему папашке как раз очень удобно было. В горе и в бедности. Он же не постарался сделать их радостью и богатством.

– Ну не все же могут стать миллионерами. – Миша попытался оправдать то ли отца, то ли себя, то ли жизнь.

– То есть, если папашка твой не умеет богатеть и учиться не желает, маман твоя должна была смирно сидеть и не рыпаться, не мечтать о приличной жизни? – сердито и очень быстро проговорила Настя. – Он неспособный типа и меняться не хочет, значит, пусть она поменяется, так? Пусть терпит то, что ей противно, да? У нее ж тоже какие-то желания были. Или она должна была следом и себя, и тебя в том же болоте держать?