Лем. Жизнь на другой Земле - Войцех Орлинский

Щепаньский здесь говорит об аварии 19 июля, когда четырёхлетний мальчик вдруг выбежал на дорогу, несмотря на предостерегающий сигнал. Щепаньский не знал, не виновен ли он в этой ситуации. Он не сбежал, а оказал первую помощь и признался во всём в милиции, которая решила, что виновны родители мальчика, которые не уследили за ребёнком. Возвращаясь из отпуска, он хотел их посетить. Лем отговаривал его, предупреждал, что, если они поймут, что ему совестно, начнут шантажировать.

Так и получилось. Сразу после возвращения Щепаньский получил от родителей мальчика «письмо в отвратительном тоне шантажа, вымогали деньги и грозили судом». Щепаньский ответил резко, что декларирует готовность оплатить личную сиделку (он и так хотел это сделать), но отрицал всякую вину. Родители больше не писали (по крайней мере, об этом не указано ничего в дневнике). Предостережение Лема здесь стоит воспринимать как выражение не цинизма, но реализма.

Лучшим доказательством этого является то, что в апреле 1962 года Лем ввязался в большие проблемы, желая помочь ближнему. К нему обратился за помощью некий Лесницкий, львовский еврей, который – как описывает в своём дневнике Щепаньский – «пережил оккупацию в Германии, потом он перебрался в Чехословакию, где преподавал в Политехническом в Либерце как инженер-электрик и механик». У него была служебная квартира, за которую «взялся» какой-то чиновник СтБ (чехословацкой СБ). Чтобы получить эту квартиру, он организовал перевод Лесницкого в ПНР.

Лесницкий, из-за того, что ранее пытался совершить самоубийство, был сразу размещён в больнице для нервнобольных в Бранях. После нескольких месяцев его отпустили, но ему некуда было пойти.

Он поехал в Варшаву, обошёл все возможные министерства и управления (зарабатывал продажей билетов при кинотеатрах и ночевал на вокзале), но везде хотели, чтобы он сначала подписал карту репатрианта. А он не хотел этого сделать, потому что упрямо хотел отмены нелегальной депортации. В конце концов, отчаявшись, он зимой отправился нелегально через границу. Слетел со склона под лавиной и лежал в больнице с переломанными рёбрами. Едва выйдя, он отважился на вторую попытку совершить задуманное, что ему и удалось. В Чехословакии он отдался в руки властей, чтобы по ходу судебного процесса доказать свою невиновность. Он получил несколько месяцев тюрьмы и бумагу, что много лет жил как законопослушный гражданин. Потом его снова выселили, а в Польше посадили на год за незаконное пересечение границы.

После выхода из польской тюрьмы он оказался в исходной точке. Он не соглашался принять статус репатрианта, потому ни одно польское управление не могло ему помочь. В конце концов в возрасте сорока двух лет он оказался в доме престарелых в Батовицах, откуда писал письма с просьбой о помощи в разные учреждения и к знакомым людям. Одно из них он отправил Лему, который и решил ему помочь.

Щепаньского с самого начала удивляло это, потому что он знал, что Лесницкому – в дневнике он чаще всего называет его «псих» – помочь невозможно. «Это невысокий человек со сломанным носом, редкими большими зубами и ярко-голубыми глазами. Скорее не симпатичный. Мы стараемся ему помочь, но каждая инициатива разбивается о его неуступчивую, маниакально-основополагающую позицию. Хочет, чтобы ему всё вернули. Но это невозможно!»

Причины, по которым Лем хотел помочь ему, были Щепаньскому непонятны. Он только записал, что Лем, мотаясь на машине по этому делу по всему Кракову и округе, врезался во что-то своим «Вартбургом», его друг «в типичном для себя настроении буффо» прокомментировал бормотанием: «Я восхищаюсь твоей любовью к этому сукиному сыну Ближнему».

Дело «сумасшедшего» заняло у Лема много времени между апрелем и маем (первая запись на эту тему в дневнике Щепаньского датирована 26 апреля, последняя – 10 мая, но для Лема это дело точно началось раньше и, вероятно, закончилось несколько позже, просто в этот период Щепаньский непосредственно наблюдал за ситуацией). Писатель пытался организовать Лесницкому лучшее лечение через своих знакомых психиатров, в том числе обратился к Ванде Полтавской (известной приятельнице Кароля Войтылы), которая сразу сказала, что он действительно болен психически и представляет угрозу для себя и окружающих (она расспрашивала его о попытке самоубийства, он сказал, что он больше не будет пытаться, потому что не хочет предоставить повод для радости своим преследователям. Это ответ параноика, – таково было врачебное заключение Полтавской).

Лем ввязал в это даже депутата Ежи Завейского, с которым познакомился благодаря редакции «Tygodnik Powszechny». Более того, он хотел организовать «психу» юридическую помощь адвоката Анджея Розмариновича (позднее знаменитого защитника в политических процессах). Всё это не имело ни малейшего смысла, потому что лучшее, что можно было сделать, это дать Лесницкому какую-то ренту и квартиру где-то в Кракове. Лем имел такую возможность, но Лесницкий не хотел, а даже если бы и захотел, то закончилось бы это очередной попыткой самоубийства или попытками нелегально пересечь границу.

В свете того, что нам известно о военной судьбе Лема, мы можем понять то, чего во всей этой истории не понимал Щепаньский. В львовском еврее, своём ровеснике, Лем видел воплощение всех тех, которым не мог когда-то помочь, потому что должен был думать о спасении себя и своих родителей. Мы помним, что для Эла Брегга самое страшное было воспоминание о Вентури, который «просил о помощи», но Брегг был вынужден дать «полный назад». Сейчас же Лем хотел дать полный вперёд, даже когда все вокруг ему говорили, что это бессмысленно, потому что дело безнадёжное.

Лем в этот период был на пике писательской и интеллектуальной формы. Судя по содержанию его писем к Врублевскому, он уже начинает работать над произведением, которое подытожило его виденье будущего, – «Сумма технологии». Темы и главные тезисы помогли ему окончательно выкристаллизовать разговоры с передовыми советскими учёными, но и раньше Лем интересовался развитием информатики и генетики.

Сам писатель наполовину шуточно говорил Фиалковскому, что своим самым большим литературным успехом считает описанный выше случай в пражском отеле. Потому что все награды и ордена – это ничто по сравнению с таким ощутимым доказательством славы, когда портье в отеле в другой стране, лишь услышав его фамилию, чтобы высказать почтение книге, которую ещё даже не перевели на его язык («Эдем» выйдет в ЧССР только в 1975-м[240]), вдруг даёт писателю ключ от номера, которого минуту назад вообще не было… это даже лучше, чем Нобелевская премия.