Лем. Жизнь на другой Земле - Войцех Орлинский

В своих стычках с цензурой Лему мог помочь полёт Юрия Гагарина в космос 12 апреля 1961 года. Как и запуск первого искусственного земного спутника (4 октября 1957 года), это было великим триумфом советской науки и техники. Медиа трубили о Гагарине круглосуточно, и, вероятно, это как-то повлияло и на хорошее отношение к книгам Лема в разных издательствах.

Для самого Лема это не было каким-то великим событием. С Ежи Врублевским в переписке, с которым регулярно затрагивал разные научно-технические темы, он не писал об этом. Письмо от 10 апреля касается проблем с «Вартбургом» («Радиатор у меня сильно подтекал, и полетел один амортизатор») и книги «Дорога к рабству» фон Хайека (Лем относился к этой книге более скептически, чем Врублевский, бывший марксист)[229].

Следующее письмо датировано 25 мая и описывает дела чисто научные[230]. Лема восхищало то, что молекулу ДНК – то есть носитель генетического материала – можно анализировать с точки зрения теории информации и кибернетики, как будто это компьютерная программа. Он задумывался над последствиями этого (что, вероятно, станет вдохновением для работы над «Суммой технологии»). Гагарин его, очевидно, мало интересовал[231].

Он тогда был разделён со своим другом Яном Юзефом Щепаньским, который как раз путешествовал по горам в другом обществе. Он, в свою очередь (17 апреля 1961 года), описал гагариноманию таким образом:

Щепаньский, вероятно, был немного несправедлив здесь касательно Гагарина – в конце концов, высказывания военного пилота не могут передаваться до конца искренне. Слова американских астронавтов тоже проходили через пресс-секретарей NASA. Доказательством того, что советские космонавты были хоть немного отдалены от «игры, которая ведётся здесь, внизу», является их увлечение прозой Лема. Во всём советском блоке тогда это был единственный писатель, который умышленно и целенаправленно избегал соцреалистической конвенции – Стругацкие были тогда лишь на этапе «В стране багровых туч» (1959), свои великие произведения они ещё не написали. А напишут, безусловно, вдохновляясь Лемом.

«Солярис» в русской культуре появилась впервые в 1961 году, то есть всего через пару месяцев после выхода оригинальной версии. Россияне, однако, не получили всей книги, лишь фрагмент раздела «Соляристы». Вышел он в декабрьском номере научно-популярного ежемесячного журнала «Знание – сила» (название журнала является переводом знаменитого афоризма Фрэнсиса Бэкона Scientia potentia est).

Лем как раз идеально попал в период культурной оттепели в СССР, более короткой и скромной, чем в ПНР, однако она же принесла шанс литературного дебюта и Солженицыну. Речь о рассказе «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в 1962 году в ежемесячнике «Новый мир». Этот текст положил конец четверти века молчания на тему лагерей – после 1937 года эта тематика была под абсолютным запретом в советской прессе и литературе[232], нельзя было даже писать лживые пропагандистские пеаны в стиле лжерепортажа Максима Горького, воспевающего гуманную советскую исправительную систему, которая позволяла создать нового, лучшего, ресоциализированного человека. После 1937 года это тоже было изъято из библиотек.

Публикация фрагмента «Солярис» в советской прессе, разумеется, не стала каким-то шоком, но тем не менее нарушила некоторое табу. Ранние романы science fiction в советском лагере – такие, как «Туманность Андромеды» Ефремова или хотя бы лемовское «Магелланово облако» – показывали идеальное будущее, в котором на Земле воцарится идеальный строй. Уже не будет проблем с деньгами, бюрократией или взаимными антипатиями. Похожие вещи происходили и с западной фантастикой – ван Вогт или Кларк.

Будущее в «Солярис» не показано дистопией, но раздел «Соляристы» позволяет представить себе его как что-то очень похожее на тогдашнюю «игру внизу», апелляций к которой Щепаньскому так не хватало в официальных речах Гагарина. Учёные из будущего, исследующие Солярис, борются с похожими проблемами, какие известны исследователям и учёным до сегодня, – со снижением уровня дотаций, закулисными играми, всесильной бюрократией.

Роман бросал серьёзный вызов советской цензуре, потому путь к российскому читателю прокладывался медленно. Следующие фрагментарные переводы выходили в других журналах, в 1976 году[233] даже вышла книга, но полное издание сделали только в 1992 году в переводе Галины Гудимовой и Веры Перельман.

Предыдущие переводы (в том числе книжный – Брускина) были сокращены из-за автоцензуры переводчиков, которые избегали в том числе религиозных и эротических мотивов в тексте. Бога и секса в коммунизме ведь быть не должно!

В ноябре 1962 года Лем приехал в СССР с делегацией польских писателей. Советские читатели знали его по русским переводам «Астронавтов», «Магелланова облака», рассказов о Тихом и Пирксе и по первым фрагментам «Солярис», которые, разумеется, поддерживали заинтересованность писателем, так как книга затягивала, даже если начать читать её с середины. Тем больше нам тогда хочется понять загадку океана и созданий F!

Всё это привело к тому, что Лема отделили от польской делегации и воспринимали как звезду рок-музыки. Он много раз рассказывал, как «в огромной аудитории университета Ломоносова собрались две тысячи молодых людей». Встречу вёл «какой-то профессор физики, специалист по лазерной оптике, очень милый». Собравшиеся могли задавать Лему вопросы на листочках бумаги, ведущий тихо спросил Лема, нужно ли отбирать вопросы, Лем отказал.