Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Лизавета Александровна вынесла только то грустное заключение, что не она и не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и до женитьбы, еще не зная своей жены. О любви он ей никогда не говорил и у ней не спрашивал; на ее вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой. Вскоре после знакомства с ней он заговорил о свадьбе, как будто давая знать, что любовь тут сама собою разумеется и что о ней толковать много нечего.

Он был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений сердца, не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию. Она пробовала возбудить в нем ревность, думая, что тогда любовь непременно выскажется… Ничего не бывало. Чуть он заметит, что она отличает в обществе какого-нибудь молодого человека, он спешит пригласить его к себе, обласкает, сам не нахвалится его достоинствами и не боится оставлять его наедине с женой.

Лизавета Александровна иногда обманывала себя, мечтая, что, может быть, Петр Иваныч действует стратегически; что не в том ли состоит его таинственная метода, чтоб, поддерживая в ней всегда сомнение, тем поддерживать и самую любовь. Но при первом отзыве мужа о любви она тотчас же разочаровывалась.

Если б он еще был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых так безгрешно, так нужно, так отрадно обманывать для их и своего счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб женщина искала вокруг себя и любила диаметрально противоположное им, — тогда другое дело: она, может быть, поступила бы, как поступает большая часть жен в таком случае. Но Петр Иваныч был человек с умом и тактом, не часто встречающимися. Он был тонок, проницателен, ловок. Он понимал все тревоги сердца, все душевные бури, но понимал — и только. Весь кодекс сердечных дел был у него в голове, но не в сердце. В его суждениях об этом видно было, что он говорит как бы слышанное и затверженное, но отнюдь не прочувствованное. Он рассуждал о страстях верно, но не признавал над собой их власти, даже смеялся над ними, считая их ошибками, уродливыми отступлениями от действительности, чем-то вроде болезней, для которых со временем явится своя медицина.

Лизавета Александровна чувствовала его умственное превосходство над всем окружающим и терзалась этим. „Если б он не был так умен, — думала она, — я была бы спасена…“ Он поклоняется положительным целям — это ясно, и требует, чтоб и жена жила не мечтательною жизнию. „Но, боже мой, — думала Лизавета Александровна, — ужели он женился только для того, чтоб иметь хозяйку, чтоб придать своей холостой квартире полноту и достоинство семейного дома, чтоб иметь больше веса в обществе? Хозяйка, жена — в самом прозаическом смысле этих слов! Да разве он не постигает, со всем своим умом, что и в положительных целях женщины присутствует непременно любовь?.. Семейные обязанности — вот ее заботы: но разве можно исполнять их без любви? Няньки, кормилицы, и те творят себе кумира из ребенка, за которым ходят; а жена, а мать! О, пусть я купила бы себе чувство муками, пусть бы перенесла все страдания, какие неразлучны с страстью, но лишь бы жить полною жизнию, лишь бы чувствовать свое существование, а не прозябать!..“

Она взглянула на роскошную мебель и на все игрушки и дорогие безделки своего будуара — и весь этот комфорт, которым у других заботливая рука любящего человека окружает любимую женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным счастьем. Она была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения.

„Как мало понимают оба они, да и большая часть мужчин, истинное чувство! и как я понимаю его! — думала она, — а что пользы? зачем? О, если б…“

Е. Ган

Она закрыла глаза и пробыла так несколько минут, потом открыла их, оглянулась вокруг, тяжело вздохнула и тотчас приняла обыкновенный, покойный вид. Бедняжка! Никто не знал об этом, никто не видел этого. Ей бы вменили в преступление эти невидимые, неосязаемые, безыменные страдания, без ран, без крови, прикрытые не лохмотьями, а бархатом. Но она с героическим самоотвержением таила свою грусть, да еще находила довольно сил, чтоб утешать других».

Тот же мотив мы найдем в романах писательниц XIX века: Евдокии Ростопчиной и Елены Ган. О семейном счастье героини Ростопчиной — Марины уже рассказывалось в предисловии к этой книге.

Тоскует в замужестве и героиня повести «Идеал» Елены Ган.

«Это случилось с Ольгою; с своим воспитанием, с своим образом мыслей и жизни до пятнадцатилетнего возраста, как могла она принять удел свой так, как приняли бы его тысячи женщин? Смерть матери вырвала ее из мирного убежища, разлучила с подругой ее детства и бросила на руки одному родственнику, старому полковнику, обремененному собственным семейством, который, исполняя долг христианина и родственника, с беспокойством помышлял, что, может быть, нелегко ему будет сбыть с рук девушку без приданого.

И вдруг молодой полковник Гольцберг, — молодой по леточислению дяди, которому полковничий чин вышел на пятьдесят осьмом году, — представь, пленился и предложил руку свою Ольге: сердца он предложить не мог, „ибо не оказалось оного в запасном магазине его высокоблагородия“.

Дядя благословлял небо и, не рассуждая долго, объявил свое решение Ольге: через две недели бедная сирота с сердцем, еще не уврачеванным от первого удара, с помутившимся разумом от угара нежданных происшествий, сама не зная, что делает, стояла у алтаря с человеком, которого едва знала в лицо.

Мало-помалу угар рассеялся; Ольга приходила в себя, и положение начинало ей представляться ясное. Она увидела себя связанною с человеком, с которым не могла иметь ни малейшего сочувствия. В ее девические, или, скорее, детские годы любовь исключительно не занимает мечты: иногда по прочтении какого-нибудь нравственного романа ей грезился идеал; несколько дней она видела во всякой звездочке глаза, которые жгли ее сердце; но эта мечта скоро рассеивалась, сменялась другою, и Ольга не считала любви потребностью жизни, предметом существованья женщины. Будь ее муж человек с умом, с малейшею прозорливостью, он мог бы легко привязать ее к себе, иногда подделываясь под ее детские восторги, иногда доказывая их опасность в ее положении, он мог бы исцелить ее от ума, одеревенить ее, сделать материальною, сформировать по-своему; конечно, это было нелегко, но не невозможно.

Но полковник Гольцберг был добрый немец; славный хозяин в своей батарее, удалой кавалерист, подчас кузнец и шорник, подчас барышник, которого не провел бы ни один цыган: он знал все подробности пушки и зарядного ящика, но сердце женщины было для него тайником непроницаемым. Он женился, потому что ему было сорок лет и хотелось обзавестись хозяйством; потому что Ольга ему понравилась и он полагал, что хотя она не имеет приданого, однако может составить его счастие на зимней квартире.