Мемуары посланника - Карлис Озолс

В общей атмосфере предательства, подлогов, нападок из-за угла, которые организовало ГПУ во главе с величайшим бандитом Ягодой, как Москва его впоследствии величала при поддержке НКИД, это особенно хотелось подчеркнуть. И действительно, когда все дамы с розами в руках танцевали в большом зале посольства, взору представала красивая картина общего единения и воодушевления. Тут были и слезы, и поцелуи, и открытый протест.

Но ГПУ и НКИД, поняв, что я не только не уничтожен, а, наоборот, становлюсь для них еще более неудобным, готовили мне проводы совершенно другого характера.

Когда я впервые приехал в Москву как посланник, две посольские комнаты стояли без подходящей мебели. Я просил правительство отпустить кредиты на ее покупку. Мне отказали, мотивируя тем, что посланник, по желанию, может купить мебель за свой счет. Я так и сделал. Теперь, уезжая и не желая разрушать меблировку посольства, я снова предложил приобрести мебель, но и на этот раз получил отказ. Пришлось взять эту мебель с собой. Ее упаковку я поручил московской фирме. При этом присутствовал и советский таможенный чиновник, чтобы наблюдать, что именно я увожу с собой. Тем не менее за неделю до отъезда я получил тревожную весть. Служащий латвийской концессионной фирмы в Москве по секрету сообщил, что один чекист сказал ему о каком-то скандале, готовящемся для посланника. Я насторожился. На основании опыта меня осенила мысль, что по дороге в мой багаж могут подкинуть что-нибудь компрометирующее. Ничего другого я предполагать не мог, ибо все предусмотрел. Я стал советоваться с коллегами, как быть. Норвежский посланник Урби, большой знаток протокола, посоветовал поставить на все вещи печать посольства. Я так и сделал.

Я попросил свое правительство прислать мне в Москву латвийский салон-вагон. Я был до такой степени, конечно сдержанно, озлоблен, что не хотел ехать в советском вагоне. Для этого у меня было много оснований, к тому же понимал: лишняя предосторожность в этом путешествии не только не помешает, но может оградить от непредвиденного сюрприза. Вагон прислали, и 2 мая к вечеру мы с женой оставили Москву. Провожать нас приехал весь дипломатический корпус во главе с послами и посланниками. Никогда еще моя жена не получала столько роз, как в этот день на Балтийском вокзале Москвы. Наш салон-вагон утопал в них, особенно большой букет поднес турецкий посол. «Как хороши, как свежи были розы!» – вспоминались слова Тургенева.

Дипломатический корпус подчеркивал, что в этих проводах он единодушен с нами, как ни были грозны и грязны уже совершенные и еще готовящиеся Советами козни против нас.

Такие дни и минуты не забываются. В мрачной Москве, среди притаившейся и открытой вражды, тяжело было работать, каждый день сулил новые нападки, нежданные западни. В час проводов я почувствовал, как с моих плеч сваливается груз и временные огорчения тают и рассеиваются. На душе становилось легко и светло.

Готовясь к отъезду, я все время был занят составлением большой ноты советскому правительству. Она охватывала все главные события, связанные с нападками и выходками советских властей, была подробна и пространна, напечатанная на 28 больших листах.

«Нота Народного комиссариата по иностранным делам от 25 марта с. г. 27 начинается заявлением. Вербальная нота Латвийской миссии от 14 марта с. г. за 1036 написана в таком неуместном и необычайном для дипломатической переписки тоне, в каком Народный комиссариат по иностранным делам предпочел бы не общаться в дальнейшем. Это обстоятельство вынуждает Латвийскую миссию остановиться, прежде всего, на том исключительно редком, а поэтому действительно необычайном в дипломатической переписке упреке, который содержится в только что упомянутом заявлении Народного комиссариата по иностранным делам.

Латвийская миссия считает, что в дипломатической переписке о тоне какой-либо ноты позволительно судить лишь на основании текста и точного смысла самой ноты. Народный комиссариат по иностранным делам, однако, не указал на те выражения или особенности текста Латвийской ноты, на основании которых он счел возможным в столь категорической форме поставить в упрек Латвийской миссии неуместный и необычный тон ее ноты. Сравнивая же ноту миссии от 14 марта с нотами Народного комиссариата по иностранным делам, Латвийская миссия должна констатировать, что, в то время как в ноте Народного комиссариата по иностранным делам говорят о «произвольных» заключениях миссии, ее «неуместных», «недопустимых» попытках, усилиях «опорочить органы Союза» и т. д., подобные или аналогичные выражения, являющиеся действительно несколько необычными в переписке между дипломатическими органами двух дружественных государств, отсутствуют в ноте Латвийской миссии от 14 марта.

По вышеизложенным мотивам Латвийская миссия решительно отклоняет упрек в неуместном и необычном тоне вышеуказанной ноты».

Эту ноту НКИД читал тогда, когда я был уже в дороге. Она была так неприятна для советских властей, что, мне это известно, они предлагали освободить арестованных латвийских граждан, если эту ноту латвийское министерство иностранных дел согласится взять обратно. Конечно, предложение было отвергнуто, уступки не сделали, нота осталась в Москве.

На другой день, выспавшись, отдохнув, я, по обыкновению, стал наблюдать через окно вагона и любоваться, как просыпается природа. Она уже начала одеваться в ярко-зеленые одежды, и мне вспомнилось, как в 1915 году, целых четырнадцать лет назад, в разгар войны, я впервые покидал Россию. Глядя тогда в окно финляндского вагона на божественно уснувшие поля и леса, покрытые белым саваном, я мечтал о светлых судьбах человечества и желал ему проснуться для новой счастливой жизни. В свой дневник я записал:

«3 мая. Москва покинута, может быть, навсегда. Береза, это дивное дерево севера, начинает покрываться зелеными душистыми листьями. Трава неудержимо рвется на поверхность из-под земли и покрывает оставшуюся грязь земли. Везде и всюду видно много детей, босых малышей, плохо одетых. Они, как эта весенняя молодая травка, вырастут и сметут грязь, в которой задыхается вся Россия.

Русский народ, как эта береза, свой голый зимний вид переменит на цветущий покров.

Прими, Россия, последний мой прощальный привет, я был и останусь твоим другом».

Поезд подошел к границе. Я ждал, что же произойдет с моим багажом. Ведь меня еще в Москве информировали, что должны случиться неприятности. К моему великому удивлению, советские пограничные власти на сей раз очень корректно мне поклонились и отдали честь уезжающему посланнику, ничего больше не произошло. И на латвийской границе все прошло гладко. Но здесь я лично распорядился, чтобы все вещи с посольскими печатями были направлены на латвийскую таможню. Сделал я это намеренно, чтобы потом меня не обвинили в снятии печатей. Ставить их, как полномочный министр, я мог сколько угодно, но в Латвии их снимали другие люди. Совершенно спокойно мы прибыли в Ригу. Был поздний вечер, я велел проводнику вагона оставить вещи до утра. Помня секретное предостережение агента ГПУ, я хотел быть до мелочей внимательным и выполнить все формальности. Вдруг в мой вагон врывается несколько человек во главе все с тем же Эглитом. Они захватывают силой все мои вещи и уносят в таможенное отделение. Мои протесты оказались напрасными, служащие подчинялись только Эглиту, как члену парламента, то есть совершали беззаконие, как совершал его он. Я подошел к Эглиту: