Мемуары посланника - Карлис Озолс

Вещи мы получили назад. Я назначил комиссию из троих служащих, в том числе и чиновницы, которая сама упаковывала эти вещи, чтобы они сами открыли ящики и посмотрели, что в них. У меня было предположение, что в эти ящики они сами что-нибудь подкинули, поэтому и добивались их вскрытия сначала на границе, потом в Москве в присутствии специальной комиссии. Если бы жена позволила вскрыть ящики и там обнаружили контрабанду, скандал, конечно, удался бы на славу. Этого только и добивались советские власти. Из-за этого и был поднят весь этот переполох, этим продиктованы настояния таможни. План провалился. Мои служащие, особенно та, которая упаковывала перед отправкой все вещи, определенно констатировали, что ящики были все-таки вскрыты и вещи перепакованы. Итак, организованный против меня скандал стал скандалом для нкид И ГПУ, чего они, разумеется, не предполагали, надеясь, что моя жена уступит и согласится открыть багаж для досмотра.

Все яснее и яснее становилось, что больше в Москве я оставаться не могу и надо готовиться к отъезду.

Уже в конце 1928 года министр-президент Юрашевский предложил мне пост посланника в Варшаве. Я согласился, но просил его подождать, потому что на меня все еще продолжали нападать, могло сложиться впечатление, что большевики и их сообщники меня убрали. Но и тут меня едва не подсидели. Распространился «екофиуиальный» слух, переданный министру-президенту, что Польша не хочет меня в качестве посланника. Я решил это проверить и рассказал обо всем польскому посланнику в Москве Патеку, который был личным другом Пилсудского. Патек сразу и категорически опроверг эти вздорные слухи, но все же захотел их проверить. Он поехал в Варшаву, обещал лично переговорить с Пилсудским и прислать мне условную телеграмму: «Madame, va Ыеп» («Мадам, все хорошо»). Через некоторое время я получил такую телеграмму. Стало ясно, и тут интриги и подвохи.

Тем временем в Латвии образовался новый кабинет министров, памятный тем, что министр иностранных дел Балодис, бывший посланник в Литве, отличался слишком большой осторожностью, граничившей с панической боязнью. В моменты политических осложнений и обострений он совершенно терялся, не знал, что делать, а потому другие, посторонние и даже враждебные силы могли влиять и руководить им без особого труда. Опасаясь нареканий, хотя бы только мерещившихся, Балодис предложил мне подать в отставку, забывая о престиже страны и ее представителя.

Я собирался уехать в начале мая. По случаю отъезда у нас с женой начались многочисленные прощальные обеды. Я был бы неблагодарным и непамятливым, если бы забыл эти дни, сочувствие моих коллег, их трогательные обращения к нам и с нами, их внимательность и возмущение всем, что было проделано с нами в Москве. Они хотели как можно крепче запечатлеть нашу долгую дипломатическую дружбу, которая в данном случае была воистину сердечной и вполне искренней. Жена моя получила много подарков. Персидский посол Ансари и его жена подарили ей старинное кружево, тонкой работы ящик. Мадам Шоу поднесла украшение для стола собственной работы. Не забыл меня и французский посол, я получил от него старинные фарфоровые часы. Тогда, за отъездом графа Брокдорф-Ранцау, обязанности старшины дипломатического корпуса исполнял посол Эрбетт.

Поэтому, чтобы показать дружную атмосферу, в которой жил тогда в Москве наш дипломатический корпус, приведу в подлиннике письма Эрбетта и мои ему.

Эрбетт писал:

Moscou, le 26 Avril 1929.

Mon cher Ami,

Ma femme et moi, nous vous demandons de vouloir bien accepter, pour Madame Ozols et pour vous, ce petit souvenir qui vous rapellera les heures dont nous garderons nous-mêmes le plus fidèle souvenir, les heures que nous avons passées tous ensemble ici.

Votre départ à tous deux est pour nous un profond chagrin. Notre consolation est de penser que l’amitié qui lie nos deux ménages subsistera, et que nous nous retrouverons. C’est dans cet espoir que je vous prie de présenter à Madame Ozols, avec les plus affectueux souvenirs de ma femme, mes respectueux hommages, et d’accepter pour vous-même l’expression de mon invariable attachement John Herbette[13].

Мой ответ:

Moscou, le 27 avril 1929.

Bien cher Ami,

Ma femme et moi, nous avons été profondément touchés du magnifique souvenir que Madame Herbette et vous avez bien voulu nous envoyer hier, comme signe de la sincère amitié qui nous unit, amitié qui subsistera toujours entre nous.

L’ancienne et précieuse pendule que nous avons reçue et qui ornera notre appartement nous rappellera que le temps passe, mais que notre amitié restera toujours aussi sincère qu’elle l’a été jusqu’ici.

A moi, elle me rappellera votre travail exceptionnel à Moscou qui, comme une pendule en marche, contribue au bien-être, non seulement de votre chère patrie, mais de l’humanité entière.

Madame Ozols et moi, nous sommes heureux et fiers d’avoir des amis comme Madame Herbette et vous.

Nous avons l’espoir de vous rencontrer encore dans la vie, et soyez persuadés que ces rencontres seront pour nous une grande joie. Ch. Ozols[14].

Прекрасный подарок Эрбетта и сейчас украшает мой рабочий кабинет, я иногда подхожу и читаю записанные в фарфоровую книгу, изображенную на этих часах, слова: «Le temps s’enfuit pourquoi le regretter, malgré la perte volage, qui nous force à le quitter, en faire usage c’est l’arrêter»[15].

Если не все, то многие знали о той борьбе, которую мне пришлось вести в Москве и Риге, все были на моей стороне, каждый поддерживал меня как мог. Еще начиная работу в Москве, я присылал розы из моей латвийской усадьбы в подарок дамам и Чичерину. И теперь на этом последнем московском вечере тоже хотел, чтобы были розы, как можно больше роз. Я делал это с особым умыслом, о котором едва ли могли догадаться участники вечера. Умысел невинный, символичный. Я хотел, чтобы розы, как высшая красота природы, олицетворяли ту душевную красоту, которую выказали мне гости и друзья. Чтобы чистота этих цветов напоминала нашу общую работу и цели, к которым мы всегда стремились, чистоту и красоту, о которой Достоевский сказал: «Красота спасет мир».