Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

Ей хотелось, чтобы поезд поскорее тронулся и она вместе с Бонни оказалась подальше от неаполитанских несуразностей. Алабаме тоже хотелось поскорее выпутаться из сложного положения.

— Надо было купить билеты на поезд «люкс», — сказала Бонни. — Так хочется поскорее приехать в Париж.

— Это и есть поезд «люкс», а ты настоящая задавала!

Бонни с невозмутимым скептицизмом посмотрела на мать.

— Мамочка, на свете много вещей, которых ты не знаешь.

— Вполне возможно.

— Ах, — не скрывая одобрения, всполошилась мадемуазель. — Au'voir, мадам, au'voir! Удачи вам!

— Мамочка, до свидания. Не танцуй слишком много! — со светской небрежностью крикнула Бонни, когда поезд тронулся с места.

Тополи перед вокзалом звенели верхушками, словно карманы, набитые серебряными монетами; поезд печально засвистел на повороте.

— Пять лир, — сказала Алабама извозчику с загнутыми по-собачьи ушами, — отвезите меня в Оперный театр.

Весь вечер она просидела одна — без Бонни. До тех пор ей даже в голову не приходило, до чего полнее была ее жизнь, пока Бонни не уехала. Ей стало жаль, что она не посидела с дочкой подольше, пока та лежала в постели. Наверно, могла бы пропустить некоторые репетиции. Ей хотелось, чтобы дочь увидела ее в спектакле. Еще неделя репетиций, и состоится ее настоящий дебют в качестве балерины!

Алабама бросила сломанный веер и пачку открыток, оставленных Бонни, в корзину для мусора. Вряд ли стоит посылать их в Париж. После этого она принялась за штопку своих миланских трико. Итальянские пуанты на диво хороши, а вот итальянские трико — слишком плотные и врезаются в бедра, когда исполняешь арабеск «круазе».

— Хорошо провела время?

Дэвид встретил Бонни там, где стояли в розовом цвету яблони и Женевское озеро раскинуло свою сеть, страхуя бесстрашно изогнувшиеся, ну просто акробаты, горы. Напротив станции Веве над рекой перекинулся красивый мост, похожий на карандашный рисунок; подпирая друг друга, горы вставали из воды, проглядывая сквозь стебли роз «Дороти Перкинс» и заросли фиолетовых клематисов. Ни пяди, ни уголка, ни расщелинки Природа не оставила без растительности: нарциссы обводили горы молочно-белыми полосами, дома соединялись с землей посредством щиплющих траву коров и горшков с геранью. Дамы в кружевах и с зонтиками, дамы в платьях из холстинки и в белых туфельках, дамы с мандариновыми улыбками были постоянными элементами в облике привокзальной площади. Женевское озеро, много веков битое жестоким сверканием солнца, грозило кулаком высоким небесам, проклиная Бога из безопасного бытия в Женевской республике.

— Хорошо, — коротко ответила Бонни.

— Как там мама? — Дэвиду требовался более полный ответ.

Одет он был по дорогому летнему каталогу, даже Бонни заметила, как ее отец изумительно элегантен, что предполагало высокое портновское искусство. Он был весь в жемчужно-сером и выглядел так, будто влез в свитер из ангорской шерсти и фланелевые брюки с такой точностью, что ничуть не нарушил их первозданное совершенство. Не будь он настолько красив, ему ни за что не удалось бы выглядеть таким дерзким и одновременно значительным. Бонни гордилась отцом.

— Мамочка танцевала, — сказала Бонни.

По улицам Веве расползались глубокие тени, словно разнежившиеся летние пьяницы; полные влаги облака плавали, как водные лилии, по блестящей поверхности небесного озера.

Они забрались в автобус и доехали до отеля.

— Комнаты, князь, — сказал печальный и вежливый администратор, — будут стоить восемь долларов в день из-за праздника.

Гостиничный служащий отнес багаж в золотисто-белые апартаменты.

— Какая красивая гостиная! — воскликнула Бонни. — Даже телефон есть. Такая elegance!

Она закружилась, включая ярко-красные напольные светильники.

— У меня своя комната и своя ванная, — напевала она. — Очень мило, папочка, что ты дал мадемуазель vacances[140]!

— Как вашему высочеству нравится ванная комната?

— Ну — чище, если вам угодно, чем в Неаполе.

— Ванна в Неаполе была грязной?

— Мамочка сказала, что нет… — нерешительно проговорила Бонни, — а мадемуазель сказала, что да. Все говорят по-разному, — призналась она.

— Алабама должна была сама за этим проследить.

Он услышал из ванной тоненький дрожащий голосок, напевающий «avez-vous planter les shoux?»[141]Зато плеска воды слышно не было.

— Ты вымыла коленки?

— Еще нет… a la manière de chez-nous, à la manière de chez-nous…[142]

— Бонни, поспеши.

— Можно мне сегодня лечь спать в десять часов? …on les plante avec le nez…[143]

Бонни, хохоча, пронеслась по всем комнатам.

Золотистое солнце угасало, легкий ветерок шевелил занавески, зажженные лампы в розовых тенях уходящего дня напоминали костры. Стоявшие в комнате цветы были прекрасны. Где-то должны быть часы. В маленькой головке Бонни мысли безостановочно сменяли одна другую. Верхушки деревьев снаружи казались ярко-синими.

— Мама ничего не говорила? — спросил Дэвид.

— А знаешь, — ответила Бонни, — она устроила для меня вечеринку.

— Это хорошо. Расскажешь, как все было?

— Ладно. Там была обезьянка, потом я заболела, а мадемуазель раскричалась из-за пятна на моем платье.

— Понятно… А что мама сказала?

— Мамочка сказала, что, если бы не оркестр, она могла бы делать два поворота.

— Наверно, это очень интересно, — предположил Дэвид.

— Очень, — поддакнула Бонни. — Это было очень интересно. Папочка…

— Да, дорогая?

— Папочка, я люблю тебя.

Дэвид дурашливо качнулся, изображая громкий смех.

— Могла бы любить и посильнее.

— Я тоже так думаю. Разрешишь мне сегодня поспать с тобой?

— Конечно же, нет!

— Было бы так хорошо.

— У тебя точно такая же кровать.

Девочка вдруг заговорила на удивление деловито:

— С тобой не так страшно. Неудивительно, что мамочке нравилось спать в твоей постели.

— Глупости!