Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

Погода была ужасная, с пронизывающим холодным ветром, и Джон взял такси до театра. Он видел, что Маргарет замерзла, и спросил ее: «Кажется, вы очень замерзли?». И, не дожидаясь ответа, обнял Маргарет: Джон почувствовал, как все ее существо откликнулось на его прикосновение. Маргарет прильнула к нему, и тогда он сказал: «Посмотри на меня». Маргарет не решалась это сделать и спрятала лицо у него на груди в тканях его мягкого большого ворсистого пальто. Но Джон настаивал: «Посмотри на меня, я должен знать». Маргарет повиновалась и посмотрела на Джона, и ему стало все ясно. Он поцеловал ее, и этот поцелуй не остался безответным. Весь мир преобразился для Джона, серые будни засверкали яркими лучами. Он снова почувствовал себя молодым, полным надежд и желаний. Приподнятое настроение не оставляло его. Но что делать с Адой? Чувственная страсть к этой свежей привлекательной девушке всецело поглотила его, и Ада, конечно, не могла не заметить этого. Пока он ей ничего не говорил.

Конечно, все это началось не совсем внезапно. Уже некоторое время назад им овладело странное горькое беспокойство с осознанием, что жизнь проходит, течет у него между пальцев, а он даже не пытается ее схватить, удержать. Пришло какое-то неотвязное томление, утихавшее лишь на время напряженной работы, – томление бог весь по чему, боль, особенно непереносимая, когда теплел ветер.

Говорят, сорок пять лет – опасный возраст для мужчины, тем более для художественной натуры. Весь предыдущий год он тяжело переживал эту свою смутную муку. С наступлением весны она еще усилилась. Он хорошо помнил, как день за днем бродил по скверам и паркам, ища спасения.

Стояла оттепель, ветер приносил какие-то запахи! С завистью смотрел он на детей, резвившихся в парке, на преждевременно набухшие почки, на все, что ни было молодого вокруг, и с болью видел он, что повсюду кипит жизнь и любовь, а он остается в стороне, не в силах их познать, схватить, взять себе, между тем как песок в его часах высыпается тонкой непрерывной струйкой! Нелепое, бессмысленное ощущение для человека, имеющего все, что ему нужно, имеющего любимую работу, довольно денег и такую хорошую жену, как Ада, – ощущение, которое просто не вправе ни на миг докучать ни одному англичанину в возрасте сорока четырех лет и в полном здравии. Ощущение, в каком ни один англичанин, собственно, и не признавался никогда, так что не создано еще и Общество по борьбе с ним. Ибо что же иное представляет собой это неспокойное чувство, если не сознание, что твое время уже прошло, что никогда больше не знать тебе трепета и блаженства влюбленности, что удел твой теперь – лишь тоска о том, что прошло и чего не вернуть! Что может быть предосудительнее для женатого человека?

Джон и Маргарет стали встречаться в ее квартире на Кастл-стрит. Он хорошо помнил, как уже при первой встрече наедине она не могла удержаться от своего страстного порыва, и в следующий миг ноги у него едва не подкосились, потому что она обвила его шею руками и прильнула к нему всем телом. Он успел ужаснуться: «Это бог знает что!» – прижал ее к себе на мгновение – кто мог бы устоять? – и сумел оттолкнуть ее легонько, изо всех сил заставляя себя думать: «Она еще ребенок! Все это ничего не значит! Она не знает, что чувствую я!». Но сам он испытывал почти непреодолимое желание схватить ее и сдавить в объятиях. От прикосновения к ней в прах рассыпалась вся неясность его тревоги, и осталась полная определенность и пламенный жар в крови. Он проговорил неуверенно:

– Садитесь к камину, дитя мое.

Если не держаться за спасительную мысль, что она еще ребенок, то он потеряет голову. Пердита – «Потерянная»! В самом деле, подходящее имя для нее, стоящей в отсветах огня, так что маленькие огоньки пляшут в ее глазах – еще более колдовских, чем прежде! И, чтобы укрыться от их чар, он нагнулся и помешал угли.

Снова жить, погрузиться опять в море молодости и красоты, еще раз пережить Весну, избавиться от ощущения, что все уже позади, кроме трезвой рутины семейного счастья; снова еще раз испить блаженство в любви юного существа, вернуть себе муки и желания, надежды и страхи и любовные восторги молодости – от всего этого поневоле закружится голова даже у самого порядочного человека…

Стоило закрыть глаза, и он видел перед собой ее в отблесках огня, играющих на ее красном платье; снова испытывал блаженную дрожь, как в то мгновение, когда она, войдя, прижалась к нему в искусительном, полудетском порыве; чувствовал, как глаза ее манят, притягивают к себе! Она просто колдунья, кареглазая, темноволосая ведьма во всем, даже в этом пристрастии к красному цвету. И у нее есть ведьмовская власть зажигать лихорадку в крови. Он теперь дивился, как сумел не упасть перед ней на колени тогда же, в кругу света от камина, не обнял ее и не спрятал лицо в этой красной ткани. Почему не сделал он этого? Но думать не хотелось: он знал, что, начни он думать, и его будет разрывать на части, тянуть в разные стороны между разумом и страстью, жалостью и желанием! А он всеми силами души стремился лишь к одному – сберечь это упоительное сознание, что он уже глубокой осенью пробудил любовь в сердце Весны. Невероятно, что она может испытывать к нему такие чувства; но и ошибиться было невозможно.

А может быть, это новое чувство лишь лихорадка в крови, лишь горячечная фантазия, погоня за Юностью, за Страстью? Впрочем, что ж! И оно достаточно реально. И в одно из тех мгновений, когда человек возвышается над самим собою и смотрит на жизнь свою сверху и со стороны, Джон представил себе легкую тень, мятущуюся туда и сюда; соломинку, кружимую вихрем, малую мошку в дыхании бешеного ветра. Где источник этого тайного могучего чувства, налетающего внезапно из тьмы и схватывающего вас за горло? Почему оно приходит именно в этот миг, а не в другой, влечет в одну сторону, а не в другую? Что ведомо о нем человеку, кроме того, что оно заставляет его поворачиваться и кружиться, точно бабочку, опьяненную светом, или пчелу – благоуханием ароматного темного цветка; что оно превращает в смятенную, покорную живую игрушку своих прихотей? Разве однажды оно не привело уже его почти к безумию; неужели же опять оно обрушится на него со всем своим сладким безумием и пьянящим ароматом? Какова же его природа? И для чего существует оно? Или цивилизация настолько опередила человека, что натура его оказалась втиснутой в чересчур тесную обувь, подобно ножкам китаянок? Что же оно такое? И для чего существует?

Размышления ничего не прояснили. К его ногам положено все, чего желает живой человек, уже распрощавшийся со своей Весной, – юность и красота, и в этой чужой юности – возрождение его самого; только лицемеры и англичане не признаются открыто, что желают этого. И дар этот положен к ногам человека, для которого нет ни религиозных, ни моральных запретов в общепринятом понимании. Теоретически он может его принять. А практически он до сих пор не решил, как ему поступить. Одно только обнаружил он во время ночных размышлений: глубоко заблуждаются те, кто отвергает принцип Свободы, опасаясь, что Свобода приведет к «свободе нравов». Для всякого мало-мальски порядочного человека вера в Свободу из всех религий самая строгая, она связывает по рукам и по ногам. Трудно ли сломать цепи, наложенные другими, и пуститься во все тяжкие с кличем: «Разорваны узы, я свободен!». Но своему свободному «я» этого не крикнешь. Да, судить себя будет лишь он сам; а от решения и приговора собственной совести уже никуда не уйдешь. И хоть он жаждал опять увидеть Маргарет и воля его была словно парализована, все же не раз уже говорил он себе: «Нет, этого быть не должно! Да поможет мне Бог!».