После Аушвица - Ева Шлосс

После премьеры в Риге мы с Дженни отправились в юго-восточный город Даугавпилс, где спектакль был показан на огромной заброшенной фабрике, когда-то занимавшейся производством русских сигарет. Я помню, что в то время был высокий уровень безработицы, и общество страдало от многих проблем. Затем я простилась с молодыми актерами и пожелала им всего наилучшего. Спектакль продолжал гастролировать по Латвии весь год, каждые выходные давая представление в разных городах.

Перед отъездом из Латвии я вспомнила свое старое увлечение и посетила несколько антикварных магазинов в Риге. В одном из них я нашла прекрасно сохранившуюся фарфоровую тарелку с Олимпийских игр 1936 года в Берлине, когда у власти был Гитлер. Держа холодный фарфор в руке, я болтала с продавцом-немцем – и вспомнила всю атмосферу ненависти и тот беспорядок, которые поглотили Европу тогда. Я представила себе свою семью: они все еще дома, в нашей квартире в Вене, и не подозревают о том, что готовит им будущее.

Я заплатила за тарелку и ушла с мыслями о том, как далеко продвинулся мир за несколько коротких десятков лет – и как все-таки далеко нам еще нужно идти.

Дженни организовала еще один незабываемый показ спектакля «А потом они пришли за мной» в Северной Ирландии в 1999 году, собрав вместе на просмотр детей католиков и протестантов, что было очень необычно. Они сидели отдельно, своими группками, но даже их нахождение в одной комнате было большим шагом вперед.

Куда бы мы ни приезжали, представление шло перед заполненным до отказа залом и часто трогало людей до слез. Только один человек не понял пьесу – моя мама.

Я вернулась с первого просмотра в Нью-Брансуике с записанным на пленку спектаклем. Уже дома, в Эджваре, я вставила кассету в видеомагнитофон и уселась поудобнее, приготовившись обсуждать представление с мамой. Но она почти сразу же она начала хмуриться.

– Но это не Хайнц, – сказала она. – А это вовсе не папа… Это не мы.

По мере продолжения записи она все больше волновалась и расстраивалась. На том этапе ее жизни она находилась в крайне потерянном состоянии и не могла понять моих слов о том, что это одновременно и наша, и не наша семья. С большой грустью я поняла, что, хотя мы с мамой рука об руку прошли долгий жизненный путь, старость разлучала нас, и уже скоро я пойду по жизни без нее.

Несомненно, то, что я начала выступать перед публикой, изменило мою жизнь, освободило меня и вернуло мое истинное «я» – но также это изменило взгляд других людей на мою личность. Особенно взгляд мамы.

Когда я выступала, она часто сидела в первом ряду или просто рядом, глядя на меня с выражением благоговения и обожания. Она очень гордилась мной и, наконец, оценила, что я тоже не была обделена талантом. Я отличалась не только «прагматизмом» и «ловкостью». Теперь она увидела, кто я на самом деле.

За исключением того бурного послевоенного времени в Амстердаме и моего негодования, что ее не оказалось рядом со мной после моего выкидыша, мы сохранили самые близкие отношения, но мама все еще расценивала меня как свою «маленькую Эви».

Когда у вас есть несколько детей, наблюдая за их взрослением, вы почти неизбежно называете кого-то «непослушным», кого-то «непоседливым». И довольно часто, будучи детьми, мы обретаем неприязнь или несогласие с ярлыками, данными нам нашими родителями.

В нашей семье Хайнц был «умным», а также восприимчивым и творчески одаренным. Я была спортивной маленькой девочкой-хулиганкой, мастером на все руки. Конечно, Хайнц обладал интеллектом, развитым воображением и артистизмом, но по мере того, как я становилась старше, я начинала понимать, что меня недооценивали.

Когда мы впервые после войны приехали к бабушке и дедушке в Дарвен, я услышала, как мама сказала бабушке Хелен: «Мне кажется, Ева в будущем станет портнихой – она очень рукастая». Я была в ужасе. В голове крутилась лишь одна мысль: «Я не хочу быть портнихой!» Позже мама согласилась с Отто и направила меня в сторону фотографии. Эта профессия приносила мне удовольствие, но я все еще ощетинивалась, когда слышала мамины слова обо мне как о «не очень интеллектуально развитой».

Первые несколько лет после смерти Отто я переживала из-за маминой потерянности и подавленности, но постепенно она начала восстанавливаться. Она проводила с нами больше времени, но хотела сохранить свой дом в Швейцарии. Отто купил для нее одноэтажный домик прямо за углом от нашего дома в Эджваре, но маме не хотелось там жить.

Она вернулась домой в Швейцарию, у нее там было много друзей. Днем она ходила на беседы и мероприятия, организованные Университетом третьего возраста, а также ездила в Италию.

Она продолжала принимать активное участие в работе Дома-музея Анны Франк в Амстердаме и Фонда Анны Франк в Швейцарии, который контролировал соблюдение авторских прав на «Дневник». Иногда она не соглашалась с руководством швейцарского Фонда. Мама твердо придерживалась убеждений Отто о разумных расходах и хранила наследие Анны как нечто простое и осязаемое – в духе самого дневника. После смерти Отто мама все больше чувствовала, что в Совете попечителей ее не всегда ценят, и постепенно она оказалась не у дел.

Несмотря на это она вела активную переписку с сотнями людей, которые продолжали писать ей об Анне и Отто. Ей нужно было отвечать на поток писем, и мама выполняла это с той же заботой и вниманием, как делала и при жизни Отто.

Мама проявляла очень активный интерес не только ко всем нам, но и даже к людям, которых не очень хорошо знала. И если она не соглашалась с чьими-либо действиями, то обязательно говорила об этом!

«Если вам хотелось поговорить с кем-нибудь, кто тихо слушал бы и не высказывал своего мнения, тогда Фрици определенно бы вам не подошла в качестве собеседника», – говорил мой двоюродный брат Том.

Том тогда недавно развелся и жил в Швейцарии. Он проводил много времени с мамой в долгих беседах, выслушивая, по его словам, ее рассуждения о том, как ему следует распорядиться своей жизнью.

«Я задавался вопросом, какой путь мне выбрать, и хотя Фрици очень интересовалась искусством, она считала, что у меня должна быть профессия, которая хорошо оплачивается и дает хорошие перспективы».

В этом вся мама. Она столкнулась со слишком многими трудностями, поэтому была очень практичной, когда дело доходило до зарабатывания на жизнь и достижения максимального комфорта.

Она была откровенна, но также заботилась о людях – и тщательно расспрашивала их обо всем. Как ее дочь я иногда чувствовала, что она требовала слишком многого. Мама писала мне длинные письма, рассказывая обо всем, что делала, и желая знать, что происходит в моей жизни. У меня было три дочери, я руководила антикварным магазином и постоянно разговаривала с мамой по телефону в перерывах между нашими частыми встречами.

Другими словами, у меня не было времени писать длинные письма – но попробуйте объяснить это маме. «Мне бы хотелось получать от тебя более длинные письма, – жаловалась она, заставляя меня чувствовать себя виноватой, как это может делать только мать, – и ты никогда не отвечаешь на все мои вопросы. Мне хочется, чтобы ты отвечала на каждый заданный вопрос, по порядку…»