Инквизитор - Кэтрин Джинкс

— Но может и валяться где-нибудь в навозной куче с перерезанным горлом.

Удивившись, я задумался над этим предположением. С чего бы такие мысли приходили в голову сенешалю?

— Потому что где шлюхи, там и воры, — отвечал он. — Ниже по реке, среди нищих и лодочников, есть люди, готовые перерезать вам глотку за пару башмаков.

— Но я не думаю, чтобы Раймон стал искать развлечений в такой компании. Насколько мне известно, он предпочитал служанок и вдов.

— Шлюха есть шлюха. — Сенешаль хлопнул меня по спине. — Не волнуйтесь, отец Бернар, я достану его вам даже со дна реки. В этом городе никто от меня не скроется.

И с этими словами он вернулся к торговцу сыром и продолжил спор, взяв с меня обещание, что если Раймон уже в Палате, то я как можно скорее дам об этом знать какому-нибудь из гарнизонных солдат. И хотя он, казалось, держался вполне беспечно, вы не сочтете за странность, что его зловещие предположения смутили мой покой. По дороге в Палату я предавался печальным мыслям: я гадал, насколько вероятно, что Раймона и в самом деле убили, чтобы отобрать кошелек, и выбросили в реку. Или что, как служащего Святой палаты, его настигла та же судьба, что и отца Августина. Конечно, эти страхи были нелепы, ибо существовало более правдоподобное объяснение, — то самое, что я дал Роже с самого начала. И все же душа у меня болела.

Когда я пришел в Палату, дверь мне отворил сам Пьер Жюльен. Судя по его опухшей физиономии и синякам под глазами, он тоже провел бессонную ночь и теперь был вовсе не рад видеть меня. Прежде чем он начал гнать меня прочь, я спросил, на месте ли Раймон Донат.

— Нет, — ответил он, — а у меня назначен допрос. Я уже собирался отправить посыльного к нему домой.

— Там вы его не найдете, — перебил я. — Раймон отсутствовал всю ночь.

— Что?

— Его жена не видела его со вчерашнего утра. Я не видел его с обеда. — И то обстоятельство, что он должен был присутствовать в Палате, чтобы вести протокол допроса, весьма меня встревожило. Хотя он не впервые не ночевал дома, он впервые не явился к назначенному допросу. — Я подозреваю, что он, как обычно, посвятил ночь блудницам, и боюсь, как бы он не спутался с ворами. Конечно, это просто может быть следствие чрезмерных возлияний…

— Я должен идти, — объявил Пьер Жюльен.

Я все еще стоял на пороге, потому что он не давал мне войти, и едва не упал, когда он ринулся вперед.

— Пошлите за Дюраном Фогассе, — бросил он через плечо. — Скажите Понсу, что дознание отменяется.

— Но…

— Оставайтесь здесь до моего прихода.

С изумлением глядел я вслед его удаляющейся фигуре, не в состоянии объяснить себе его столь необычное поведение. Потом я сообразил, что его комната сейчас пуста, и отправился туда, чтобы произвести досмотр.

Как и следовало ожидать, бумаги отца Августина находились там, и среди них я нашел письмо епископа Памье. Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь![88]Воистину, это было свидетельство милости Божией!

Я спрятал документ у себя в одеждах, подумав, что позднее, может быть, я его уничтожу. Затем, исполняя указание Пьера Жюльена, я отправился в тюрьму, где попросил Понса послать за Дюраном Фогассе. Я также сообщил ему об отсутствии Раймона. Мы оба согласились, что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба. Раймону, по мнению Понса, не следовало «совать свой фитилек в какие попало свечки».

— По-моему, — прибавил он, — коль скоро этот дурень соблазнял чужих жен, так уж не болтал бы об этом на каждом углу. Я всегда говорил, что с ним поквитаются.

— Вы не припомните, кого он соблазнил в последнее время?

— Если бы я помнил, я бы вам сказал. Мне недосуг слушать болтовню Раймона. Но писарь либо этот паренек, Дюран, должен знать.

Это была ценная подсказка. Однако когда я спросил брата Люция в скриптории, то он отвечал весьма расплывчато и бестолково. Женщины? Женщин было так много.

— А в последнее время? — настаивал я. — В последние несколько недель.

— О… — Несчастный каноник залился краской. — Отец мой, я стараюсь не слушать… это грешно.

— Да, конечно. Я понимаю. Да и наверняка прескучно. Но вы не запомнили каких-либо имен, брат? Или описаний?

— Они все, кажется, от природы похотливы, — пробормотал он, красный как рак. — С дородной… дородной грудью.

— Все?

— Раймон говорит «вымя». Ему нравится «большое вымя».

— Вот как?

— Была одна по имени Клара, — продолжал брат Люций. — Я запомнил ее, потому что я тогда еще подумал: как может женщина, носящая имя этой святой праведницы, быть вместилищем таких пороков?

— Да. Это великий грех.

— Но он не часто называет мне их имена, — закончил писарь. — Он любил описывать их внешность.

Я мог себе это представить. И посочувствовать. Мне было искренне и глубоко жаль брата Люция и не хватило духу более пытать его. Он и так уже стерпел достаточно надругательств, — подумал я. Иные монахи безо всякого смущения обсуждают соитие и женскую плоть, но брат Люций был не из их числа. Он был человек большой скромности, сын давно ослепшей вдовы, и жил в монастырском заточении с десяти лет.

— Ответьте мне, — сказал я, — вы видели Раймона вчера днем? Он как пошел в храм Святого Поликарпа, так и не возвращался сюда после моего ухода?

— Возвращался, отец Бернар.

— Ах, вот как?

— Да, отец мой. Он все еще был здесь, когда я пошел к вечерней службе.

— Говорил ли он вам что-нибудь? О библиотеке епископа? Где провел предыдущую ночь?

— Нет, отец мой.

— Совсем ничего?

Брат Люций снова покраснел. Он стал нервно перекладывать письменные принадлежности на столе, затем вытер руки о рясу.

— Он… он говорил о вас, отец Бернар.

— Да что вы? — Этого следовало ожидать. — И что же он сказал?

— Он был очень на вас сердит. Он сказал, что вы оскорбили его, что помыкали им, как слугой.

— Что-нибудь еще?

— Он сказал, что погибели предшествует гордость.

— Бесспорно, — согласился я и поблагодарил брата Люция за помощь. Решив дождаться Дюрана, я вернулся к своему столу и сидел праздно, перебирая в голове собранные мною сведения. Их набралось немного. В первый раз мне пришла в голову мысль, не Раймон ли донес моему патрону, что я не собираюсь следовать его советам в отношении допросов. Дюран, я был убежден, никому не повторил моего замечания насчет Бруны д'Агилар. А Люций ответил бы только на прямой вопрос; он никогда не заговорил бы об этом без принуждения.

Это наверняка дело рук Раймона. В пылу своего гнева, по пути в епископский дворец, он, наверное, зашел к старшему инквизитору и донес ему о моей вопиющей дерзости. Погибели предшествует гордость[89]. Гордость Раймона всегда была очень ранима.