Среди самцов - Фиона Уокер

— А давайте-ка мы с вами напьемся.

— Мне казалось, вы говорили, что склонности к алкоголизму у вас нет, — произнес Джимми, продолжая с подозрением на нее поглядывать.

— Я не алкоголичка, это верно, — сказала Одетта, выступая из темноты и подходя к камину. — И не наркоманка. Но сегодня мне это просто необходимо. Конечно, более всего я хотела бы сейчас включить видео и пересмотреть один из своих любимых фильмов. Но коль скоро ни видео, ни телевизора у меня нет, я готова выслушать рассказ о вашей жизни и о том, как вы познакомились с Калумом. Так что хлебните еще виски для вдохновения — и приступайте. А я буду пить и слушать вас.

Джимми, опершись своей мощной спиной о стену, расположился на полу сбоку от камина. Подсесть к Одетте поближе он не отважился. Казалось, она была защищена от слишком навязчивого мужского внимания невидимым силовым полем, которое окружало ее подобно крепостной стене и заставляло собеседника держаться на дистанции.

Говорила Одетта мало — все больше на отвлеченные темы, и много пила. Похоже, она не заводила серьезного разговора, поскольку и в самом деле ждала от Джимми рассказа о его приключениях, как ребенок ждет от взрослого страшной сказки на ночь.

— Почему бы вам не вернуться в Африку? — вдруг спросила она. — Или вы не хотите туда ехать, потому что там умерла ваша девушка?

Джимми, не отрываясь, смотрел в огонь, и на его лице играли алые отсветы пламени.

— Не хотите о ней говорить — не надо, — смутилась Одетта.

— Нет, почему же? Я вовсе не против о ней поговорить, — тихо сказал Джимми и после небольшой паузы приступил к рассказу:

— Флоренс погибла в автомобильной катастрофе. Говорят, не мучилась, умерла сразу — но кто знает? Так что вы правы. Я не хочу возвращаться в Южную Африку по той причине, что там умерла Флоренс. Собственно, есть и другие причины… — Джимми на минуту задумался, подыскивая нужные слова. — Я бы сказал, довольно банальные. В заповеднике все так хорошо устроено, что мое присутствие там вроде бы и не требуется. Он и без меня отлично функционирует.

— Думаю, все-таки вы не хотите возвращаться туда именно из-за дурных воспоминаний, — произнесла Одетта, которой этот разговор начинал казаться все более любопытным. — А все остальное — предлог, не более того.

Джимми покачал головой:

— Наоборот. С заповедником у меня связано множество самых прекрасных воспоминаний. Там мы с Флорри встретились, полюбили друг друга и провели вместе несколько счастливых месяцев. Так что хороших воспоминаний у меня больше, чем дурных. Но я все равно не хочу туда возвращаться. Та часть моей жизни закончилась.

— Значит, вы хотите остаться в Англии?

— Я еще не решил. — Джимми потер лоб. — Десять лет назад я убежал из дома, так с тех пор все и бегаю. Ну а теперь, когда вернулся, столкнулся с такими вещами, о которых даже не подозревал. В частности, узнал кое-что новенькое о своем отце.

— Если не ошибаюсь, ваш отец писатель? — спросила Одетта, придвигаясь к Джимми чуть ближе.

— Да, и довольно популярный. Я часто видел лицо отца на рекламных проспектах и на страницах журналов, но его самого — крайне редко. Зато я получал от него письма, где он требовал от меня быть мужественным, присматривать за братьями и считать себя в доме за старшего. И это в то время, когда он раскатывал на роскошных автомобилях с красивыми блондинками и, что называется, прожигал жизнь, обосновавшись на Барбадосе.

Джимми задумчиво покачал головой:

— Даже и не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Не думаю, что это так уж интересно. С другой стороны, вы влюблены в Калума, так что соблазнять вас в мои намерения не входит. — Тут он печально улыбнулся и отвел от нее глаза. — Помнится, Калум как-то раз мне сказал, что ему в детстве меньше всего хотелось походить на своего папашу. Я же своего боготворил.

— Значит, вы его хорошо знали? В свое время? — спросила Одетта, думая о Калуме и желая выведать у Джимми его подноготную.

Джимми, однако, продолжал говорить о своем отце.

— Джоселин был фантастическим дерьмом. Когда он уехал на Барбадос, моя мать наглоталась снотворного и запила его бутылкой лучшего отцовского бренди. Я вызвал «Скорую помощь» и, можно сказать, ее спас, хотя она, как кажется, так мне этого и не простила. Мать хотела уйти из жизни так же красиво, как это сделала Мерилин Монро, на которую она была очень похожа. Но вместо этого ей пришлось жить, мирясь с ролью брошенной жены и психички, на которую все показывают пальцами. Это было свыше ее сил, и она еще не раз повторяла попытку уйти из жизни, но всегда неудачно. Наконец ее упекли в заведение для нервных больных, где она провела несколько месяцев.

Когда мать засадили в дурдом, мы наконец-то увидели папашу. Он выписал нас к себе на Барбадос, как каких-нибудь щенков. Надо сказать, мы неплохо проводили там время — купались, пили ром, принимали участие в вечеринках, которые там бывали чуть ли не ежедневно. Там отец рассказал мне — как старшему — о своих взаимоотношениях с матерью. Он ни капельки ее не жалел. Утверждал, что она была фригидна и никогда его не любила. По его словам, он был вынужден ходить на сторону, чтобы добрать тепла и ласки, которых ему не хватало дома. Правду сказать, он не должен был мне всего этого говорить — я тогда был совсем еще несмышленышем. А ведь он даже намекал мне, что она была лесбиянка! Я, разумеется, ему поверил. Каждому его слову. Да и как могло быть иначе? Тогда он был для меня кумиром.

Джимми перевел дух и продолжил свою исповедь:

— Отец терпел наше присутствие в своем доме на Барбадосе недели две, после чего снова отослал в Англию. Там мы с Феликсом поступили в закрытую школу, а Мунго отправился жить к родственникам в Шотландию. Через некоторое время мать, вышедшая к тому времени из клиники, забрала его у родственников и увезла с собой в Штаты. Там она с тех пор и живет и из всей семьи общается с одним только Мунго.

В восемнадцать лет я получил стипендию в Оксфорде и, прежде чем приступить к учению, решил с годик попутешествовать. Денег у меня не было, но я не сомневался, что мне, здоровенному парню, не составит труда их заработать. Начать же я решил с поездки к отцу на Барбадос, тем более он всегда оплачивал мои перелеты из Лондона на острова и обратно. Но на этот раз, однако, отец оплачивать мне перелет не захотел. Он привык видеть меня на Рождество, а я хотел приехать к нему в июле. Хотя я догадывался, что мой визит может ему помешать — по моему разумению, он то ли заканчивал очередную книгу, то ли разводился с очередной женой, — я работал все лето, чтобы купить билет на самолет. Когда я наконец добрался до Барбадоса, там начался сезон бурь, и ветер был такой, что срывал с домов крыши. Приехав к отцу, я заметил, что у него на окнах закрыты все ставни — как я полагал, из-за ураганного ветра. Я вошел в дом и узнал то, что мне знать не следовало.

Отец, мертвецки пьяный, лежал на диване. Он был совершенно один, если не считать лежавшего рядом с ним на диване револьвера.