Украли солнце - Татьяна Успенская

Кресло — жёсткое, но много удобнее, чем стул в столовой. Свет с улицы ярче полутьмы первого этажа, но, без солнечных лучей, больше походит на ранние сумерки, чем на день.

Где брат? В цехе вкалывает или сидит в таком же кабинете? Он любит тяжёлую работу: копать землю, таскать на себе неподъёмные мешки. Скорее бы уж вернулся из своей командировки, и пусть будет так, как он решит.

Вода — в бликах, колосья — горящие свечки, чуть шевелятся. Брат, без рубашки, по колено в воде, строит запруду. «Иди помоги», — зовёт его.

Сон недолог, но глубок.

Затекли ноги. Человек проглядывает исписанные листки, открывает дверцу в стене, суёт их туда, нажимает кнопку.

— Извини, сынок, нужно было закончить отчёт. Теперь свободен. — Прихрамывая, подходит, садится напротив.

Что за детские игры? Смотрит так, словно диковину какую увидел, словно любит его.

— Как живёт мама?

При чём тут мама? — не понимает.

— Мама всегда при чём, — вздыхает шеф. — А похож на деда.

— Откуда вы знаете меня? Мы с вами не знакомы.

Шеф улыбается. И невольно улыбается Джулиан.

— Прежде чем взять человека на работу, я должен всё о нём понять. Кора передала запись вашей беседы. Расскажи о своей семье, не таись.

Почему-то хочется смотреть на шефа. За очками глаза ребёнка. Борода, шапка волос. Как под гипнозом, начинает рассказывать о матери, брате, Маге с Григорием.

— Это мои тётка и дядька, — поясняет. — Тётка учила нас жить двойной жизнью.

— А со стихами тебе помогала тётка или мама?

— Тётка. Мама всё молчит. Когда-то, говорят, была актрисой, а теперь в поле работает. Тётка бросила нас, — жалуется он. — И брат тоже уехал.

Шеф встал. Припадая на ногу, походил по кабинету. Снова сел. И впервые со дня отъезда Маги стало спокойно.

— Ничего, ничего, всё будет хорошо, сынок. Она не бросила. Все будем вместе, — говорит шеф. — Ответить же на вопросы, что ты задал Коре, нельзя, не ответив на общие, связанные с устройством государства. Общество поддерживается психологическими механизмами, так как не может держаться только на подавлении и насилии: сформировался генотип личности-раба.

«Психологические механизмы», «двойное мышление», «парадоксальное мироощущение»… — таких слов не слышал.

— Какой-то частью сознания каждый из твоих односельчан понимает: творится несправедливость, когда у людей отнимают продукты их собственного труда. И в городе трудолюбец догадывается: вряд ли его сосед, которого он знает в течение всей жизни, может превратиться в иностранного агента, засланного на прошлой неделе. Но при этом, вот парадокс, и твой односельчанин, и трудолюбец убеждены в том, что построить прекрасное будущее можно лишь так: жертвуя людьми, строго придерживаясь порядка и дисциплины, преодолевая трудности и нехватку самого необходимого. Ведь и ребёнок рождается в муках, не то что новое общество. Нравственный идеал этого общества — человек, пожертвовавший собой!

Что происходит тут? Почему не оторвать взгляда от шефа? Почему мама присутствует здесь? И говорит шеф, не боясь, то, о чём боялись даже думать дома!

— Трудно спорить с идеей, которая выросла на почве, политой кровью. У каждого есть уверенность: погибнет, его не позабудут. Фразеология нашей пропаганды задевает самые глубокие, самые древние, самые тонкие струны человеческой души, апеллирует к мечте человека о бессмертии, приручает к мысли: каждый окружён заботой и в любой беде получит помощь. Уверяю тебя, люди, в самом деле, довольны своим братством.

Добрался жаждущий до воды, бездомный до приюта. Словно отец перед ним. И называет его «сынок».

При чём тут шеф? Заменил отца Григорий! Почему же между ним и шефом нет никакого расстояния? Джулиан, как в тёплую воду, кинулся во вседозволенность: говори, о чём хочешь!

— Что за фотографии развешены по городу?

— Такое не сыграешь! Заметил, как счастливы? Лучшие трудолюбцы фабрик и заводов. — И неожиданно горько: — Ты мне скажи, сынок, что это: массовое опьянение, наркомания, гипноз? Наслаждением кажутся им усталость и физические страдания, а убогое нищенское существование — радостным.

— А вы не боитесь такие слова произносить вслух? — вдруг пугается Джулиан. — Не могут вас схватить санитары?

— Несколько лет назад из-за глупой неосторожности я попался. Мог транслировать лекцию, а захотелось увидеть людей. В результате вот меты, — он кивнул на ногу. — Впредь буду осторожнее. А из этого кабинета не уходит ни один звук. Видишь селектор? Пока мы тут с тобой откровенничаем, в Центр идут мои наставления молодым. — И добавил: — До Великого Возрождения люди рабами не были.

— Что же с ними произошло? А вернуть то время можно?

— Погибших точно не вернём. — Не исказилось лицо шефа болью, но Джулиан ощутил её.

— У меня отца убили, — сказал доверчиво. — Тётка пропала. Я без неё не мог жить.

Шеф кивнул, словно знает об этом, но жалеть его не стал.

— Есть ещё один парадокс. Иностранцы видят нашу страну непобедимой, трудолюбцев — довольными своей жизнью. И никто из них, да и большинство из наших с тобой сограждан не может понять, почему так много разоблачается врагов, откуда взялось такое количество шпионов, агентов иностранной разведки. Никто не хочет ужаснуться обилию жертв, задуматься, почему так радостно мужчины идут умирать, а женщины в большинстве своём так покорно принимают известия о смерти мужей и сыновей, что это за таинственная система, при которой чёрное стало белым, а белое — чёрным и жизнь человека не ценится?

С ним, с мальчишкой, шеф говорит, как с равным. Но что-то ещё сейчас тут происходит: словно он рядом с отцом, и тот спешит поскорее выучить его и помочь ему.

— Люди гонят от себя не мысль, а даже намёк на мысль, что официальная пропаганда — ложь и что никогда не будет построено справедливое общество. А если им сказать, что расстреливают невинных и есть нечего, начнут горячо убеждать тебя: «При любых глобальных переменах вполне естественны перегибы, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, а жестокости или нехватка необходимого — досадные случайности и происходят по вине местных начальников, недобитых графских прихвостней, пробравшихся к власти, но посмотрите, какие построены дома и заводы»?!

— Неправда, каждому нормальному человеку ясна несправедливость! — возразил Джулиан и тут же признал: — Правда. Всего несколько дней назад я своими руками загружал фургоны тушами, зерном, и мне в голову не приходило усомниться в чудовищности того, что делаю. Но я-то ладно, дурак ещё, а вот почему наши мудрые деды, которые знают, как строить дом, когда косить, что делать, если тёлка занедужила, покорно отдают выращенный ими урожай, почему терпят нищету, работу без выходных? Разве мать, деды слепы, глупы?!

— Подумай-ка, а ведь действительно удобно жить в коллективе, миром, — вроде совсем о другом говорит шеф. — Самому ни о чём не думать, ничего не решать, за тебя решат и скажут, что тебе делать. Представления не имеют люди о том, что играют роль скотины. Всё прикрыто красивыми лозунгами! В нашем обществе есть и высший свет, каста привилегированных, живёт в городе талантов. Туда попадают и бездарности, умеющие пустить пыль в глаза.