Время банкетов - Венсан Робер

Церемония эта, относительно камерная, проходила обычно, если король находился в столице, два раза в год, 1 января и в день тезоименитства монарха (то есть с 1814 по 1823 год в День святого Людовика 25 августа, а с 1824 по 1829 год в День святого Карла 4 ноября). Современники знали о ее существовании; тогдашние газеты, даже либеральные, и официальные реляции о королевских путешествиях упоминают о ней походя; но после 1830 года о «большом столе» очень быстро забыли, потому что отмена его была произведена без шума, как простая и незаметная модернизация, а новые рационалистические элиты июльской Франции не могли понять смысла этой церемонии. Между тем ее можно назвать основополагающей, особенно если соотнести с другой, забытой еще более прочно и исчезнувшей в то же самое время; эта вторая церемония проходила в одном и том же месте ежегодно в Страстной четверг.

О «большом столе» напомнила в своей книге Анна Мартен-Фюжье, у которой мы заимствуем его описание[351]. Когда король обедал на публике в галерее Дианы, там ставили стол в виде подковы и король сидел в его центре, причем занимал он свое место последним, когда все остальные приглашенные, включая принцев и принцесс королевской фамилии, уже ждали его в зале. Итак, король сидел в центре и старался есть очень медленно; справа от него сидели дофин, герцог Ангулемский, и его невестка, юная герцогиня Беррийская; слева — дочь Людовика XVI и супруга дофина, герцогиня Ангулемская. За столом, таким образом, не было никого, кроме короля и его «августейшей фамилии», в частности наследника престола. Семейство Орлеанов отсутствовало. В центре галереи Дианы, вокруг королевского стола, сидели на табуретах придворные дамы. С обеих сторон залы располагались почетные гости, допущенные по специальным билетам: дамы сидели с одной стороны, мужчины стояли с другой, а за их спиной помещался оркестр, не перестававший играть до самого конца церемонии. Все смотрели на то, как король вкушает пищу; однако эти дамы и господа были не единственными зрителями; многие другие счастливцы также получали право насладиться этой картиной. Достаточно было записаться заранее; это давало право пройти по возвышению за балюстрадой и при этом смотреть, как Его Величество вкушает пищу. Многие сотни, а порой и тысячи человек изъявляли желание побывать на этом представлении, причем следовало постараться не прийти последними, ведь как только король заканчивал трапезу, доступ посетителей в галерею прекращался: церемония была окончена.

Теперь понятно, чем объяснялось негодование полицейского комиссара из Мо: тот факт, что народу было позволено обойти вокруг стола, за которым чествовали генерала Лафайета, воспринимался как оскорбление особы короля, оскорбление даже более страшное, чем кавалькада, сопровождавшая генерала при въезде в город, или корона, которою жители Гренобля увенчали его у городских ворот в августе 1829 года. Ибо огромное символическое значение, какое этот ритуал, с нашей точки зрения довольно странный, имел для реставрированной монархии, доказывается еще двумя показательными фактами: во-первых, как замечает Анна Мартен-Фюжье, «большой стол» стал первым публичным жестом Людовика XVIII, вернувшегося во Францию после двадцатитрехлетнего отсутствия. 24 апреля 1814 года, лишь только сойдя с корабля, привезшего его из Англии, он отобедал на публике в Кале; если учесть, какое большое значение придавал этот государь этикету и как тщательно заботился об утверждении королевского величия, трудно допустить, что он принял участие в «большом столе» случайно. Еще труднее это допустить, если вспомнить, в каких исключительных случаях обедал на публике его брат, когда взошел на престол под именем Карла Х: он участвовал в «большом столе» во время двух своих длительных поездок по Франции, в Лилле в 1827 году, в Меце и Страсбурге в 1828‐м; все эти три приграничных города — военные крепости, расположенные в департаментах, где в 1815–1818 годах стояли оккупационные войска. Перечитаем описания: 7 сентября 1827 года, «по возвращении из дворца [особняка префектуры департамента Нор, где государь остановился], король отобедал в половине седьмого: около четырех тысяч человек были допущены в залу, где проходила королевская трапеза, и смогли прочесть на челе Его Величества удовлетворение происходящим. В самом деле, ничто не могло так сильно порадовать сердце монарха, как это всеобщее рвение и счастье, каким лицезрение короля преисполняло сердца его верных подданных»[352]. Впрочем, у этих церемоний была особенность, отличавшая их от того, что происходило в Тюильри; за королевским столом присутствовали некоторые приглашенные по-соседски государи: в Лилле наследный принц Нидерландов Вильгельм Оранский, а в Эльзасе мелкие германские князья. В этом случае с помощью ритуала «большого стола» король утверждал свой суверенитет в приграничных областях и адресатами здесь выступали не только его собственные подданные, но и иностранные государи. Если вспомнить о том, как cильно было в 1815 году желание отобрать у Франции эти провинции, прежде всего Эльзас, то политический смысл церемонии окончательно прояснится.

Но почему же еда на публике занимала в ту пору такое важное место среди символов верховной власти — настолько важное, что, кажется, и «узурпатор» тоже стремился устроить подобную церемонию? Здесь мы касаемся главенствующего и, возможно, решающего аспекта политики в традиционных обществах; однако если церемонии, в которых он воплощается, а также стоящая за ним идеология достаточно хорошо изучены применительно к Средневековью и Новому времени, для периода, интересующего нас, подробных исследований не проводилось, и мы можем предложить только общий очерк проблемы. Прежде всего следует напомнить, что в основе народных представлений о власти и суверенитете всегда лежала идея об основополагающем общественном договоре, касающемся пропитания. Король был кормильцем; он и его слуги были обязаны обеспечивать населению городов и деревень если не постоянное изобилие, то по крайней мере разумное и справедливое распределение продовольствия в критические периоды, с тем чтобы помешать беднякам в прямом смысле слова умирать от голода, в то время как разные спекуляторы и кровопийцы возмутительно богатеют. Известно, что первый резкий конфликт народа и монархии произошел в пору «мучной войны», в которой общественное мнение увидело плод стремления уморить людей голодом, хотя реформа Тюрго, с которой все началось, имела своей целью всего-навсего либерализовать и упорядочить рынок зерна. Урок не прошел даром, и когда разразился зерновой кризис 1811–1812 годов, Наполеон не колеблясь принял временный закон о твердых ценах на зерно. Напротив, в пору неурожая 1816–1817 годов, самого страшного кризиса, который поразил Западную Европу в XIX веке после грабежей и реквизиций, произведенных оккупационными войсками, просвещенное и либеральное (в том, что касается экономики) правительство Деказа отказалось прибегнуть к этой мере, которую посчитало «наследием наших анархических времен». Несмотря на скрытое давление некоторых местных администраторов, префектов, супрефектов и мэров, в ту пору зачастую исповедовавших ультрароялистские взгляды и потому разделявших концепцию более традиционную и, возможно, политически более разумную, королевское правительство избрало путь экономической ортодоксии и репрессий[353].