Президент Московии. Невероятная история в четырех частях - Александр Яблонский

Слава Богу, хоть запнулась… «разрешение сексуальных проблем…»

– Я понял вас. Раздевайтесь! – ни единая лицевая мышца не дрогнула, выражение глаз ни на йоту не изменилось. Господи, это у нее природное, или их там так выучили… Ведь она женщина! – Раздевайся. Я хочу рассмотреть твои достопримечательности. – Тот же эффект. Неужели ничем не пронять? Ничем не обидеть? Не машина же она! – Ну, давай, скидывай лифчики и все панталоны…

– Господин Президент меня неправильно понял. Я не по этой части. Личный физиологический контакт с господином Президентом не входит в мои служебные обязанности, так же, как не входит в мои обязанности снимать с себя форменное обмундирование в рабочее время, – Рабочее время истекло!

– Тем более, в нерабочее время сексуальные контакты между мной – комиссаром гос. порядка третьего ранга – и господином Президентом строжайше запрещены. Я имела в виду только то, что в моем распоряжении находится значительный контингент проверенных во всех отношениях, здоровых, политически грамотных, полностью контролируемых, абсолютно засекреченных женщин от 18 до 52 лет, разного сложения, роста, цвета волос, темперамента, опыта, мастерства и… э… наклонностей, то есть… это… извращений. На любой вкус.

– Я понял. А ты, значит, не хочешь…

– Повторяю, это не входит…

– Да не волнуйтесь, фрау Кроненбах, я пошутил. Да и не вдохновляете вы меня своими прелестями на ратные подвиги, – Чернышев подошел ближе, внимательно, не торопясь осмотрел лицо, фигуру комиссара 3-го ранга. – Грудей как-то чрезмерно, да и ноги… э… невразумительные какие-то.

И опять ничего не дрогнуло в лице старшего секретаря. Только, заметил Чернышев, зрачки сузились, напряглись ноздри и руки, вытянутые по швам, плотнее прижались к бедрам. Ну, слава Богу, проняло. Значит, хоть что-то чувствует. Он подошел вплотную, ощутив ее сдерживаемое дыхание, запах свежей, тщательно промытой кожи, аромат волос, почему-то напомнивший ему запахи детства, сена и маленьких птичек , и тихо сказал:

– Я опять пошутил, простите. Расслабьтесь! Вы мне очень нравитесь, Анастасия Аполлинарьевна. И с ногами у вас все в порядке. Просто я не люблю, когда кто-то вмешивается в мою частную жизнь. Все свои проблемы, включая сексуальные, я привык решать самостоятельно. Договорились? – Лицо фрау Кроненбах вдруг распустилось, губы разжались, рот полуоткрылся, намек на улыбку спустился с небес. Выдохнула. – А тех двух женщин освободить немедленно и завтра мне доложить!

– Слушаюсь.

– И я надеюсь, мы будем друзьями, если ваши должностные инструкции не запрещают вам это.

– Не запрещают, Олег Николаевич.

– Ну и чудненько! Сделайте-ка мне двойной эспресо покрепче.

* * *

Где-то через неделю после этого диалога фрау Кроненбах доложила по тихой связи: «На проводе президент Республики Сакартвело. Отключить связь?» – «Соедините. И переведите на спец. линию Clear Sky».

Олег Николаевич ждал этого звонка. Вернее, он намеревался связаться первым, так он задумывал, ещё будучи претендентом, связаться и сказать всё то, что он должен был сказать, и, сказав, сделать то, что следовало сделать. Однако после инаугурации навалилось всякого… И навалившейся тяжестью действительно неотложных, первоочередных задач, от которых впрямую зависела его выживаемость в Кремле и не только, этим поначалу ошеломившим его грузом он оправдывал всё оттягиваемый разговор, вернее, оправдывал свою безынициативность. Как человек чести он понимал: первым должен связаться он. Но где-то внутри его сидел дурной, он это прекрасно понимал, дурной, но трудно подавляемый предрассудок, какой-то националистический атавизм – постыдный и чуждый его убеждениям, – но – сидел, не давая руке протянуться к трубке и оправдывая эту непозволительную медлительность. Впрочем, сегодня ночью он решил окончательно и бесповоротно, что днем он даст указание связать его с президентом Сакартвело. Но Всевышний услышал его душевный разлад и взял под защиту нелепый рудимент его сознания.

В день инаугурации среди сотен других поздравлений он получил довольно неформальное и теплое послание из Мцхеты. Сам собственноручно набросал ответ – достаточно личный и доброжелательный. На этих дипломатических реверансах, окрашенных, правда, в дружелюбные тона, дело и закончилось. И вот ныне… зазвонил телефон.

Из всех тех преобразований, которые Чернышев намеревался успеть сделать – успеть, пока его не убрали, а то что, уберут чуть раньше или позже, уберут в прямом смысле – из жизни или в переносном – из Кремля, – в этом он не сомневался, – из всего этого наворота два дела имели для него личностную окраску, при всем том, что были они отнюдь не судьбоносными ни для него, ни для России. Если говорить совсем честно, именно они – эти два вопиющие по своей несправедливости и цинизму дела и необходимость пусть запоздало, но исправить их результаты, были первым побудительным толчком, подвигнувшим его на решение, кардинально изменившее его и не только его жизнь. Решение, конечно, опрометчивое, гибельное, но уже принятое и осуществленное. Поэтому отступать было невозможно, как невозможно было и отказаться от выполнения тех задач, которые и спровоцировали это решение. Помимо этого Олег Николаевич понимал, что всё остальное практически трудновыполнимо, связано с изнурительными взаимоотношения с Вече, Правительством, устоявшимися понятиями, по которым уже давно жила страна, любые изменения были возможны только через ломку о колено, а это – кровь, месть, озлобление и так уже озлобленной до предела людской массы. По возможности хотелось этого избежать. Так что и разгосударствление собственности и частично приватизации оной, упразднение госкорпораций и выведение из-под госконтроля всевозможных ОАО, типа ГАЗООЧИСТКА или НЕФТЕРУС, ДОРОГИ МОСКОВИИ или ГРАФЕНОТЕХ, национализация собственности госчиновников и расследование источников их невероятного обогащения, ликвидация ограничительных барьеров для регистрации и функционирования партий, кроме фашистского шовинистического толка, возвращение выборности руководителей всех уровней от губернаторов до мэров небольших деревень, реструктуризация самого выборного процесса и формирование правительства по итогам вечевых выборов, отмена цензуры, снятие претензий к приватизационным сделкам прошлого с естественной компенсацией за многократное увеличение капитализации полученных когда-то задарма активов (Хорьков настойчиво, но безуспешно отговаривал Чернышева от этого шага при всей его несомненной выгоде – триллион, если не больше, долларов, целевым образом вкладываемых в создание национальных инфраструктур – не фунт изюма, – мотивируя это тем, что в нынешних условиях снимать с крючка отечественных толстосумов опасно. Не случайно – мотивировал Хорьков свою убежденность – нынешний Премьер, некогда на этот крюк предпринимателей всех мастей и калибров посадивший, поддерживает этот проект: уверен, что, освободившись от крюка, российский бизнесмен такую бучу устроит, что снесет нынешнего хозяина Кремля со всей его сворой) – все это и многое другое требовало времени, укрепления кадровой поддержки, определенной работы над массовым сознанием – для этого было необходимо приватизировать все каналы, кроме одного, отданного Л., устраивавшего ныне новый шабаш, направленный против него – Чернышева и, главное, его жены, но давши слово… Короче, решение этих глобальных задач зависело не только от воли Чернышева. Вопросы же с Сакартвело и Сидельцем могли решаться моментально и безоговорочно.