Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941-1945 - Ольга Голубева-Терес

При приземлении Мери показалось, что у нее хрустнуло в позвоночнике. Больно, но идти можно. Шли опираясь друг на друга. Рукавицыну Авидзба отправила в госпиталь, а сама поспешила в полк. Доложила. Полковой врач осмотрела Мери и сказала: «Все пройдет».

Раз пройдет, рассудила Мери, нечего обращать внимания на боль, надо запастись терпением. Шло время, а ей становилось все хуже. Временами Мери не могла сидеть в кабине. Тогда она опиралась руками на поручни кресла и летала не сидя, а вися на руках. Тогда, случалось, она раздражалась по пустякам: то ей казалось, что вооруженцы бомбы медленно подвешивают, то где-то БЗ (бензозаправщик) застрял, то к ней несправедливы командиры. И невдомек было людям, что Мери страдает от страшной боли, которую скрывает. «А вдруг скажут, что Авидзба струсила к концу войны? Домой захотела? – Сверлили мозг и такие мысли. – Ведь врач сказала, что пустяки, все пройдет…»

Однажды она сорвалась: отказалась стоять часовым у знамени. А было это после тяжелого перелета. Вместо того чтобы что-то объяснять, оправдываться, Мери резко сказала:

– Вот вы и постойте. Что вам еще делать?

Боже, что в штабе поднялось! И хотя в ее летной книжке были записаны десятки благодарностей от командующих Приморской отдельной армией, 4-й воздушной армией, от командующего фронтом и командира полка, Мери Авидзбу обвинили во всех смертных грехах. Тут же было созвано комсомольское бюро. Кто-то даже предложил ее исключить из комсомола. И кончилось все это тем, что она перевелась в мужской полк и до конца войны летала с Володей Брюхановым. Вот записи в ее летной книжке: «Четыре-пять полетов в ночь летом, зимой восемь, а то и десять вылетов, а это значит, шестнадцать – двадцать раз приходится пересекать линию фронта».

А боли все не оставляли, Победа же была – рукой подать, совсем близко. Дотянуть до Победы любой ценой! Дотянуть, дожить!

Дожила, дотянула, но все рухнуло в один миг… Одна за одной убегали вёсны. Горы одевались в зеленые одежды, реки бурно разливались по полям, деревья выпускали ярко-зеленые листочки и покрывались бело-розовым туманом цветов. А Мери все лежала без движения.

Многие ее однополчанки окончили институт, замуж повыходили, детьми обзавелись, а Мери все ждала чего-то, надеялась…

В больницах за эти долгие годы она много думала и много читала. Надеясь на чудо, научилась ценить простые радости: теплое дружеское слово, природу, книги. Ночами она забывалась не сном, а какой-то непрочной, зыбкой и чуткой дремотой. Не было сил поправить сползшее одеяло, лечь поудобнее. Хотелось одного – чтобы поскорее пришло утро.

Когда наконец появлялись люди, Мери, скрывая страдания, радостно им улыбалась. За время болезни она познакомилась со многими хорошими людьми. Когда я впервые решилась ее навестить, то боялась: какая она? Не сломил ли ее недуг?

Почему-то я чувствовала себя виноватой. Или потому, что не сумела заступиться, когда ее «клеймили» на комсомольском собрании? Но что я могла? Тон задавали командиры. Может быть, потому, что в ту августовскую ночь, когда ее подбили, я была рядом и не сумела взять огонь на себя. Не успела сбросить бомбы на ту зенитку и прожекторы.

Помню, как боязливо открыла я дверь палаты и тихо позвала:

– Мери!..

И как будто не было шести лет разлуки, как будто она и не больна вовсе, а вот сейчас легко вскочит с постели и побежит со мною. Сияли радостно ее глаза, была она очень оживленна и весела. Однако чуда не произошло – встать Мери не смогла.

– Ты не расстраивайся.

Господи, она еще и успокаивает меня!

– Скоро я поеду, – тут она засмеялась, шутливо поправилась, – меня поедут в Ленинград, там сделают операцию. Да, сложную. Аж под расписку. Я буду ходить, вот увидишь!

Есть люди естественные в каждом своем движении. За дружеским столом, например, они не выпячиваются, но и не укрываются с тайной мыслью позади, в меру выпьют, в меру говорят, а могут и промолчать целый вечер, не поднимая глаз. Но уж если взглянет такой человек, тебя обдаст теплая, добрая волна сочувствия и глубокого понимания. Они естественны, эти люди, и за работой, в них все настроено на то, чтобы помочь тебе утвердиться, чтобы ты потопил свои страхи, свою неуверенность, свои сомнения и ни о чем не думал, кроме дела. Но если и среди дела тебя посещает избыток чувств, такой человек не подшутит над тобой, он сделает вид, что ничего не заметил. Он в любой час окажет тебе гостеприимство, даст совет, а между делами напоит чудеснейшим чаем…

И вот, когда видишь такого человека в минуту душевного потрясения, в час беды, тебя пронизывает не только чувство огромного уважения перед скорбью, естественной, не наигранной, перед этой благородной сдержанностью, исполненной мысли, перед умением держаться. Впрочем, это, видимо, не то чтобы умение, а нечто врожденное, что-то вызревшее вместе с ним, с человеком, – его взгляд, его речь, его лицо, манеры, они цельны, как монолит. И ты, в свою очередь, рядом с ним будешь тоже естественным, без притворства. Ибо его скорбь сделалась твоей скорбью. Такой была Мери Авидзба. Я бесконечно уважала и любила ее. И всегда знала, что в трудный час могу на нее опереться.

Случилось так, что после всяческих личных, семейных передряг я серьезно заболела. Навалилось на меня столько разных недугов, что можно было растеряться и потерять смысл жизни. В этот момент Мери буквально закидала меня письмами.

«Олечка, – писала она, – как поднимется моя мама, так приеду к тебе. А пока… Не падай духом. Сильные боли… Они должны быть, так как это связано с нервными корешками. Ты с этим справишься, знаю. Что касается операции, то немедленно. Поверь врачам – и все будет хорошо. Пусть оперируют. Не возражай, врачи помогут. Своим девочкам передай, что они должны тебе помочь своими успехами в школе и серьезным отношением к жизни. Главное, не волнуйся и не бери дурное в голову…»

В других письмах Мери приводит десятки примеров исцеления с помощью операций. Только в одном она не утешала меня, а готовила к худшему – это в отношении болей в позвоночнике. Она хотела видеть меня сильной, терпеливой…

«Ты крепкая женщина, – убеждала меня Мери, – все, что ты прошла в войну и после, не каждый сможет перенести. Ты всегда должна помнить, что у тебя есть дети и ты должна быть им советчицей всегда. Ты у них одна… Вспомни, что ты говорила мне перед операцией, и примени к себе сейчас…»

Бывают в жизни такие дни, которые не сливаются с другими, а стоят отдельно, как острова. И потому их помнят всю жизнь. Таким для Мери оказался день, когда она впервые после операции вышла за калитку дома, чтобы совершить самостоятельную прогулку. День угасал. Белые облака, подгоняемые ветром, бежали по синему небу. Сердце забилось быстро-быстро от счастья, что она идет. «Ну и пусть тяжел корсет, – думала Мери, – пусть я закована в него, но я же иду!»

Мери шла к набережной – увидеть море, послушать плеск волн. Смеркалось. А она все шла и шла подальше от городского шума. Подошла к самой воде, полюбовалась блеском воды, перевела взгляд на вершину горы, сверкавшую разноцветными огнями модного ресторана.