Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941-1945 - Ольга Голубева-Терес

В районе нашего аэродрома погода лучше. Только что прошел тут дождь. Рассветает.

Приземлившись, узнаём, что многие вылетели в девятый раз, но возвратились с бомбами. А экипажи Олейник и Ульяновой не вернулись. На аэродроме стояла тишина.

На стоянках отдыхали зачехленные и закрепленные самолеты. Все уже уехали. Только на старте, закутавшись в самолетные чехлы, сидели две девчонки. Это были механики – Тая Коробейникова и Мотя Юродьева. Они так же молоды, как и те, кого они ждут. И я знаю, как они волнуются, перебирая в памяти все детали своей работы: хорошо ли они осмотрели машины, прежде чем выпустить в полет, все ли сделали? И как бы хорошо, внимательно, четко ни работал механик, такие вопросы всегда возникают.

Я подумала, что мы механикам многим обязаны. Их труд тяжелый и изнурительный. Он не ограничен никаким временем, не допускает никаких промахов. Это благодаря им наши самолеты летают, несмотря на громадное перенапряжение и пробоины. Пока летчицы спят, механики залечивают раны машин, проверяют моторы, заменяют износившиеся части. Они всегда под открытым небом, зимой и летом. Их обдувает ветрами, омывает дождями, изнуряет зноем. Несмотря ни на что, механики зимой голыми руками ввинчивают свечи, ставят цилиндры или соединяют, регулируют тяги управления мощностью мотора. Работа ювелирная, в рукавицах ничего не сделаешь. От мороза и ветра распухают и трескаются пальцы, а от бензина и масла они покрываются язвами. Но тяжелее всего сознание лежавшей на них ответственности. Летчица, вылетая, принимает свой самолет из рук механика, а вернувшись, опять отдает его в ее руки. И все знают, что мельчайшая ошибка, малейший недосмотр могут привести к смерти летчиц, к гибели самолета, к поражению в бою.

Постоянная тревога за судьбу своих летчиц привела к тому, что каждая из механиков относится к своему экипажу с какой-то особенной любовью.

– Ну что вы ждете? – с горечью спрашивает Тая. – Идите же!

Мотя Юродьева, уткнувшись в молодую травку, молчит.

У телефона, согнувшись, сидит начальник штаба Ирина Ракобольская и беспрерывно кого-то вызывает, спрашивая о пропавших экипажах.

– Подождите, – сказала нам Ракобольская. – Возможно, придется лететь на поиски.

Рации на По-2 не было. И поэтому невернувшиеся самолеты разыскивались по наземной связи, а то и улетали на поиски наиболее подготовленные экипажи.

Я легла на чехол рядом с Коробейниковой, неподвижно продолжавшей сидеть скрючившись в комочек. Какое-то время молчали, находясь в состоянии полудремы.

– Алло! Алло! – донесся до нас радостный голос Ракобольской. – У вас? Все в порядке? Даже так?.. Спасибо.

Мы настороженно прислушиваемся.

– Слыхали? – крикнула нам начальник штаба. – Олейник с Никитиной успешно произвели фоторазведку и сели у истребителей. За аэрофотоснимки благодарность получили от самого командующего! Прилетят к обеду. Юродьева, – позвала она механика, – немедленно спать! Иди-иди… Выспишься – и встретишь.

И опять Ракобольская названивала, разыскивая теперь уже экипаж Ульяненко, а мы молча ждали…

«1.05.45 – 3 полета – 4 ч. – 450 кг фугасных; бомбили корабли в Свинемюнде. 1 полет – 2 ч., разведка войск противника».

Темень такая, что кажется, вытяни руку – и не увидишь. А звезд над головой – как из мешка высыпали. Мерцало созвездие Стрельца. Величественно сиял Орион, и, если всмотреться, можно было различить Лебедя, Плеяды. Светили Большая и Малая Медведицы, красовались строгие очертания Кассиопеи.

Мы летим вдоль берега Балтийского моря, направляясь в порт Свинемюнде, что севернее Берлина. На его протянувшихся в море песчаных косах – тысячи гитлеровцев с оружием и боевой техникой. Они до сих пор огрызаются, надеясь найти выход из западни. Бежать по суше немцам уже некуда. Они рассчитывают уйти на кораблях, которые стоят на рейде. Куда уходят? На что надеются?

Когда мы удаляемся от морских портов, отбомбившись по кораблям, мне чудится, что земля, над которой мы пролетаем, вымерла. И от этого становится жутко. Вот так же было в Дейч-Эйлау. Туда должен был перебазироваться наш полк, и мы с Парфеновой полетели узнать, готов ли батальон аэродромного обслуживания (БАО) к его приему. Нас почему-то никто не встретил. Мы отправились на поиски штаба БАО. Пройдя неширокой улицей два квартала, мы вдруг оказались в мертвой зоне разрушенного города. Пейзаж какой-то марсианский – остовы домов дымят, пустынно, дико, ни людей, ни животных. Но вот пошли уцелевшие при бомбежке и артобстреле дома, но кругом ни одной души. Я, конечно, слышала, что жители Восточной Пруссии, поддавшись пропаганде, в панике убегали в центральные районы Германии. Они бросали дома, скот, продовольствие, всякую домашнюю утварь. Но слышать – это одно, а увидеть – это другое. Я все-таки не представляла себе, как это жутко – опустевший город. Великое молчание нависло над ним. В этой тишине было что-то тревожное и безнадежное. Сама пустынность места угнетала. Я вздрагивала от холода, хотя была одета в меховой комбинезон.

Мы уже подходили к расположению батальона, когда из-за поворота аллеи показались коровы. Они шли по аллее, как ходят коровы утром и вечером у нас в России, возвращаясь с пастбища. Но вдруг они помчались с протяжным и жалобным «му-у-у!» к нам. Я испугалась и заметалась: куда спрятаться? Зоя схватила меня за ремень:

– Чудачка!.. Они просят, чтоб их подоили. За помощью к людям бегут.

Коровы надрывно мычали, из вымени сочилось молоко… Где они, их хозяева?

Наш вылет – к Свинемюнде. Блестящей лентой бежит к порту шоссе. Отдельные мелькающие искорки выдают движение на дороге. Сбрасываю четыре САБа. Становится светло, и я отчетливо вижу, что шоссе забито машинами. Облетев довольно большой район, почти до самого Ростока, мы убеждаемся в том, что немцы продолжают движение к портам. Разведав движение по дорогам, мы взяли обратный курс. Приближался рассвет. От монотонного стрекотания мотора, от притихшей земли клонило в сон.

– Какая жуткая тишина, Зоя!

– Война кончается…

– «Эх, как бы дожить бы…»

– «До свадьбы-женитьбы…» – подхватила Зоя. – Не надо загадывать.

Я соглашаюсь. Еще не время строить планы. Я не знаю, сколько еще времени будет упорствовать враг, хватаясь за соломинку. Я даже не знаю, как закончится этот вылет, потому что каждый очередной полет – это жизнь до посадки. Только прожив эту жизнь по минутам, до мига возвращения, можно рассказать о полете. Здесь наперед не забежишь. Но пока все началось и продолжается привычно. Я знаю, взгляд Парфеновой сейчас пробегает по приборам, не задерживаясь ни на одном. Расход горючего, масла, высота, скорость, обороты винта… Приборы – язык, на котором с ней разговаривает самолет. Ей достаточно мимолетного взгляда, чтобы увериться, что все нормально. Но отклонись хоть одна стрелка, летчица начнет действовать, не успев еще осознать, в чем именно опасность.

Я знаю, что Зоя хорошо чувствует машину. Интересно, о чем она сейчас думает?