След лисицы на камнях - Елена Михалкова

– Мы работаем по вашему делу дальше, Андрей Михайлович, – сказал Макар и заставил себя улыбнуться в ответ на обрадованную улыбку Красильщикова.

Чуть позже, когда они намечали план действий, он заметил на себе пристальный взгляд Бабкина.

– Ну что? – спросил Макар.

– Ты мне так и не сказал.

– Что?

– Почему ты хочешь отсюда сбежать.

– Не сбежать!.. – запротестовал Илюшин.

– Правда? А как еще это называется? Я тебя разве что за уши не держу, чтобы ты не слинял. Это из-за твоей тети? Травма юности?

Илюшин поднял на Бабкина неприязненный взгляд.

– Травма юности к делу не относится. Камышовка твоя мне ненавистна, и оставаться тут я не желаю!

– Камышовка моя – отличное место, – возразил Бабкин, тоже начиная злиться. – Родная русская деревня! Даже алкашей – не сто процентов жителей, а всего сорок. Я бы тут запросто годик провел! А ты нос воротишь, и без всякой причины.

– Знаешь, что такое твоя русская деревня? – холодно сказал Макар. – Приехал сюда мужик, хороший мужик, умный, ответственный. Восстановил редкий дом музейной ценности и заодно начал помогать всем вокруг. Жизнь потихоньку стала возрождаться. И чем у него все закончилось? Я тебе скажу! Сумой и тюрьмой. По старинной русской традиции.

– А деревня здесь при чем? – помрачнев, спросил Бабкин.

– Ни при чем? – удивился Илюшин.

И вышел.

Сергей молча приблизился к окну и ткнул кулаком в подоконник. Спохватился, присел на корточки, но трещины, слава богу, не было. Не хватало еще своими руками разрушить здесь что-нибудь.

Внутри него ворочалось громоздкое, не оформленное словами, – да что там словами! – даже в подобие мыслей не переводимое ощущение огромной убежденности в неправоте Илюшина. «При чем здесь деревня? Ни при чем здесь деревня!» – яростно бормотал он, борясь с желанием догнать Макара и выложить ему этот довод. «При чем здесь деревня? Ни при чем!» Но он понимал, что с таким уровнем аргументации Илюшина не переспорить.

* * *

Григорий, заходя в дом, споткнулся на крыльце. Это случалось с ним прежде лишь однажды: за неделю до смерти жены. Он встал как вкопанный, тупо глядя на ступеньку, словно надеясь в трещинах и потеках краски разглядеть ответ. Постоял, качаясь, и шагнул в сени.

Привычные с детства комнаты казались чужими. Он не сразу сообразил, с какой стороны рукомойник. Комната плыла, пахла дурным запахом. «Вся деревня будет в курсе…»

Вода из чайника, которую он бросился жадно хлебать, точно горячечный больной, имела гнилостный привкус, хотя он сам набирал свежую воду из колодца только вчера. Григорий принюхался. Гнилью воняло все: и стол, и вода, и шкаф… Он поднес к носу собственную руку и отдернул: сильнее всего пах он сам.

Больше смерти, сильнее увечья он всю жизнь боялся осмеяния. И вот оказался в шаге от него. Его бросят на поругание тем самым людям, которых он презирает. Этого еще не произошло, но случится. Сыщики не будут хранить его тайну.

Никто не станет задавать вопрос, что было не так с женой Григория, как он спрашивал самого себя долгие годы; никто не станет вспоминать ее, пытаясь осознать, какой душевный изъян заставил Анну предпочесть убогого слизняка собственному мужу. Зоотехник! Нет: все станут говорить, что причина в Возняке. «От хорошего мужа жена гулять не станет!»

Григорий обхватил голову руками. Он сжимал ее, словно пытаясь выдавить оттуда змейки чужих шепотков, но они извивались, свивая гнездо.

При мысли о том, какие объяснения будут найдены измене, Григорий побелел. Нет такой похабщины, которую постеснялись бы высказать вслух его односельчане.

И Петр не избегнет этой пытки. Даже после смерти отца ему нельзя будет появиться в Камышовке без того, чтобы кто-нибудь из старух, скаля зубы ему в лицо, не поинтересовался: точно ли его папаша – Гришка Возняк? Может, кто из Уржихи? А то вообще приблудный, городской!

И хохот! Едкие смешочки, улыбочки, гнусные подмигивания, сплетни за спиной, едва он отвернется.

Из хозяина деревни Григорий Возняк превратится в шута.

Он съежился, скрючился, пытаясь уменьшиться. Затем резко вскочил, схватил с вешалки куртку и набросил на плечи, не в силах отделаться от стыдного ощущения, будто он совершенно голый стоит среди толпы одетых людей.

В минуту просветления Григорий попытался мыслить разумно. Как они узнали, эти столичные сыщики? Что предпринять? Подкупить их? Умолять Красильщикова, чтобы убедил их молчать? Однако всякая рассудочная деятельность оказывалась парализована, стоило Григорию представить, что все откроется.

Комната плыла, предметы то таяли, то вновь обозначали себя в пространстве, но в неуловимо изменившемся виде, и это было даже хуже, чем их полное исчезновение. Они тоже глумились над ним. Он схватил тетрадный лист и ручку, силясь заставить себя написать план действий и тем самым упорядочить невообразимый хаос, разъедавший его ум и душу. Конвульсивно стиснутые пальцы выцарапывали на бумаге одну лишь абракадабру. Он был словно во сне: бежал – и не мог двинуться с места; придумывал одну идею спасения за другой, но они оборачивались галиматьей. Рушился, пропадал его мир, и уже преждевременно пах гнилью и тлением.

«Они ведь и про Петра расскажут», – прорезался чей-то пронзительный голос в его измученной голове.

Сумбурные мысли Возняка приняли новое направление.

Расскажут про Петра… Верка подтвердит… Она видела, как он поджигал… Тогда что же – тюрьма? Петька пойдет в тюрьму за убийство брата?

Возняк от ужаса громко клацнул зубами. Мертвые звери со стен глядели на него с ехидством: что, Григорий, прикончил ты нас? Теперь тебя убьют. Ни в берлоге не спрячешься, ни в норе.

А если сказать, что сам поджег? Что Петьки в помине рядом не было?

Нет, Верка не даст соврать. Да и Петр слишком глуп, чтобы держаться этой версии.

Суд, тюрьма, посмешище.

Петьке конец.

Жизни конец.

В отчаянии он молча воззвал к покойной жене: «Помоги!» Но Анна не приходила. Григорий пытался вызвать в памяти хотя бы крыльцо, и женщину в вечерних лучах, и курочка сидит у нее на руках, точно котенок, а пальцы жены задумчиво перебирают рыжие перышки на птичьей спине. Но кто-то вторгался в его воспоминания, переписывая их, и крыльцо лизали языки пламени, а за крыльцом огонь перекидывался на избу, и вот уже все горело, а среди пожара ходила страшная рыжая курица с пылающей головой. «Зачем, Гриша, ты не дал жить моему мальчику?»

Хохот, крики, треск огня, бабьи выкрики: «Гляньте, гляньте-ка на него!», – и он посреди шумящей толпы, огрызающийся, точно загнанный зверь.

На дом опустились сумерки. Григорий, погруженный в кошмар наяву, не услышал скрипа двери и не заметил, как за его спиной выросла темная фигура.