Алиенора Аквитанская - Режин Перну

Следовательно, война продолжалась, с отличавшим ее чередованием битв и переговоров. Ричард чуть было не попал в плен, защищая замок Бланш-Гард; вскоре после этого он нанес войскам Саладина жестокое поражение при Аскалоне; рассказы о его подвигах переходили из уст в уста, разлетались по всей стране, и его слава храбреца росла не только у христиан, но и у мусульман: говорили, будто сарацинские матери, чтобы заставить детей умолкнуть, пугали их королем Ричардом. В Яффе, которую Львиному Сердцу удалось отвоевать одновременно с несколькими прибрежными городами и где враги рассчитывали застать его врасплох, он сражался почти без доспехов и, попеременно вводя в бой копейщиков и стрелков из арбалета, он сумел, сражаясь один против десяти, обратить в бегство войска Саладина.

Алиенора, должно быть, не без волнения выслушала известие о том, что бароны избрали ее внука, Генриха Шампанского (сына Марии), ужа два года сражавшегося в Святой земле, для того, чтобы носить корону Иерусалимского короля. Правду сказать, корона была чисто символическая, потому что Иерусалим не был отвоеван. Ричард подошел к нему достаточно близко, чтобы увидеть очертания Святого Города, но ему пришлось отступить. В конце концов, если не считать горстки баронов, сражавшихся бок о бок с ним, его ресурсы заключались, главным образом, в итальянских или средиземноморских торговцах, в венецианцах, генуэзцах или пизанцах, которые заходили в порты на побережье. А этих людей интересовали лишь их торговые фактории; Иерусалиму не суждено было быть отвоеванным. И уже можно было понять, что выживание, обеспеченное колониями торговцев, обосновавшихся в портах, было лишь видимостью: хотя сами крестоносцы этого толком не сознавали, их поход становился все более похожим на торговую войну. Завоевание Святых мест превращалось в борьбу против ислама из-за рынков. В один прекрасный день этим крестоносцам, — хотя их честность сомнений не вызывает, — придется, благодаря хитрости венецианцев, завоевывать Константинополь. Большинство из них даже не понимало, как они до этого дошли, но представители знатных венецианских семей, которые в то время начинали возводить великолепные дворцы в городе дожей, прекрасно соображали, что к чему…

Что касается Ричарда, то он, осознав свое полное или почти полное бессилие против войск Саладина, чему виной была малочисленность его собственной армии, мог только проклинать измену короля Франции: совершенно очевидно, что несогласие между двумя главными предводителями похода во многом определило его относительную неудачу. В конце концов, после новой победы, одержанной при Яффе, английский король решился пойти на компромисс с Саладином: тот должен был признать за людьми с Запада право на обладание побережьем, от Тира до Яффы, и гарантировать христианам свободу паломничества к Святым местам. Летописец Амбруаз очень трогательно описал разочарование простых людей: «Видели бы вы людей, глубоко огорченных и проклинающих долгое ожидание, которое им пришлось вытерпеть… потому что они не просили бы и лишнего дня прожить после того, как освободят Иерусалим!» Сам Ричард, когда ему сообщили о том, что султан предлагает ему охранное свидетельство, чтобы он мог совершить паломничество в Святой Город, ответил отказом. Жан де Жуанвиль, век спустя, вспомнит связанную с этим историю — говорят, Ричард с плачем закрыл себе глаза кольчугой и обратился к Господу нашему: «Господи Боже, прошу тебя, не дай мне увидеть твой святой Град, потому что я не смог освободить его из рук Твоих врагов!»

В конце концов, Алиенора должна была узнать о том, что в Михайлов день (29 сентября) король посадил свою сестру Иоанну и свою жену Беренгарию на судно, отплывающее на Запад, а сам собирается выйти в море несколькими днями позже: он намеревался встретить Рождество в Англии. Новость, наверное, принесла ей величайшее облегчение: ее долгое ожидание подошло к концу, ее сын вернет себе оказавшееся под угрозой королевство.

Она не знала, что и для него, и для нее самой трудности только начинаются…

Приближалась осень, крестоносцы одни за другими возвращались в Англию, принося с собой вести о тех, кого опередили. К концу ноября в Англии стало известно, что Иоанна и Беренгария высадились на берег в Бриндизи и направились в Рим, где собирались задержаться на некоторое время. Еще чуть позже пришло известие, что король Англии вышел в море 9 октября, но его кораблям пришлось бросить якорь у берегов Корфу. Его флот видели на широте Бриндизи, где он пытался по разбушевавшемуся морю приблизиться к какому-нибудь порту. Затем наступила тишина.

Можно себе представить, как часовые на английских берегах, истрепанных декабрьскими бурями, всматриваются в туман, надеясь разглядеть вдали королевское судно. Но нет: проходили дни, а вестей от короля так и не было. Туман становился все более плотным и непроницаемым, башни и замки с каждым утром все дольше оставались скрытыми от взгляда, и сержанты, в Винчестере, Винзоре, Оксфорде дожидавшиеся прибытия гонцов, видели на раскисших от дождя дорогах лишь изредка проезжавшие крестьянские возы, слышали лишь крики ворон, круживших над деревьями, с которых осыпались последние листья. В церквях и монастырях духовенство и простой народ собирались, чтобы помолиться о благополучном возвращении короля Ричарда. Перед дарохранительницами, стоявшими на алтарях, день и ночь горели свечи. И страх охватывал каждого при одной только мысли о том, что герой всего христианского мира мог жалким образом погибнуть во время какой-нибудь бури на берегах Адриатического моря.

Для Алиеноры это ожидание было особенно мучительным; в течение всего этого долгого года она поддерживала порядок в королевстве. Она добилась отмены церковных интердиктов; ей удалось уладить ссоры и, по крайней мере, на время заставить Иоанна отказаться от каких бы то ни было действий, направленных против брата. Она сумела воспрепятствовать ему отправиться во Францию, «опасаясь, — по словам Ричарда Де-визского, — как бы этот легкомысленный подросток не прислушался к советам французов и не замыслил погубить своего брата; потому что ее материнская душа, — прибавляет он, — волновалась и терзалась при мысли об участи старших ее сыновей… и теперь она хотела, чтобы между ее детьми царило доверие и чтобы они принесли ей больше счастья, чем своему отцу». И все же она лучше, чем кто-либо другой, понимала, насколько шатко и непрочно равновесие, которое ей удавалось поддерживать, и знала, что ни на слова, ни на обещания Иоанна полагаться нельзя.

И в самом деле, несмотря на то, что человеку, которого летописец называет подростком, было тогда уже двадцать пять лет, казалось, будто он всегда действует только под влиянием порыва и не в силах полностью совладать с собой, как свойственно взрослому человеку. И вся его дальнейшая история лишь подтвердит это впечатление: беспокойный и неуравновешенный подросток, которого его современники, по мере того, как поступки Иоанна предоставят им возможность узнать его все лучше, чаще и чаще станут называть «одержимым» или «бесноватым». Не то чтобы он вовсе был лишен рассудка: напротив, он при случае мог показать себя сообразительным и даже хитрым, он был способен проявить упорство, но в своей холодной решимости, с которой всегда преследовал какие-либо свои цели, он напоминал скорее человека, действующего под влиянием навязчивой идеи, чем того, кто принимает решение по зрелом размышлении. Мы увидим, как он, в момент, когда его королевство рушилось, отказался выслушать гонцов, посланных из города Руана, разоренного и взывающего к нему о помощи, лишь потому, что не хотел прерывать начатую партию в шахматы. Его жестокость заставляла содрогнуться, но сегодня мы сказали бы, что он не отвечает за свои поступки. В его время вполголоса поговаривали, что в нем сидит дьявольская порочность: разве не отказался он причащаться, начиная с семилетнего возраста? Он будет единственным королем Англии, не получившим причастия в день своей коронации. И, если когда-нибудь существовал человек, о котором можно сказать, что для него сбылись легенды о проклятии, нависшем над родом Плантагенетов, то это был именно Иоанн Безземельный.