Пустыня - Василина Орлова

Чуть-чуть слишком ярко накрашены девушки Подмосковья. Чуть-чуть слишком вишневы и каштановы их пряди, капельку больше туши на ресницах, чем нужно. Слишком ярок усталый рот, тронутый помадой, и помада — маленько алее, чем хотелось бы.

Почти неуловимая разница.

На станции не работают турникеты. Парни сигают через — каждую секунду раздаётся громкий противный писк обманутого автомата. У нас есть билетики, но лампочки серых пней не горят.

— Перескочим? — предлагаю.

— Ну, если у тебя получится…

Хмыкаю и перепрыгиваю челюсти турникета. Дударкивская выучка перемахивания через соседские заборы. Прыжок наполняет забытым чувством: детство, свобода. Нарушение правила.

Плохого правила правильное нарушение: нельзя ставить турникеты на пути людей, и перепрыгнуть такое — хорошо!

Дмитрий всё недоволен.

Думаю, недовольство его адресуется, так сказать, общему беспорядку, но чувство легкого озорства убито во мне наповал.

Быстро переходит площадь, я замешкалась — автобус загородил спину, а когда сошёл, вижу ещё более недовольное лицо.

— Иди за мной. Отстаешь.

Приказ. Словно я — собачка. И иду, покорно прижав уши, проглотив и эту обиду.

Сейчас я совсем в другом состоянии. Я пишу из другого. Из Ялты, в частности. Я вновь счастлива, свободна, одинока. Нравлюсь мужчинам. Недавно купила брючный костюм. Бродя по Манежу, перебираю плечики, на которых — платья с тонкими лямками, юбки с воланами, юбки с подкладками, без воланов, без подкладок, «годе», короткие, длинные, черные, золотистые. Смотрю в огромные рекламные телевизоры, там девушка глядит на экран сотового, а потом, совсем как я — турникет, перепрыгивает время и место, оказывается на теплом морском берегу — романтизация потребления, героизация потребления, утилизация потребления — я совсем другая. Зачем же отжившие подробности? Почему так медленно идёт время? Зачем так пристально и подробно? Ясно и осязаемо? К чему вспоминать, зачем помнить?..

Мы садимся в автобус, оказывается, у меня нет мелочи.

— Есть у тебя десять рублей?..

— Есть.

— Вы не додали, шесть рублей с вас, молодые люди, — говорит кондуктор.

А у меня и шести нет. Только сотня. Роюсь в кошельке — мелочь, копейки.

— Дим, дай шесть рублей.

— Что же ты сразу не сказала: «Шестнадцать рублей». Думай!

На следующей остановке схожу, опять не успев хорошо подумать.

Иду обратным путем, каким я его запомнила. Я плохо ориентируюсь в Подольске, но мы не успели далеко отъехать.

Проверяю себя: не хочется ли мне сейчас, например, метнуться обратно, хотя уже поздно? Слезу пустить? Нет. Абсолютно. Мне невесело. Но мимолетное чувство облегчения, решившись на полную искренность с собой, я признаю.

Обратный путь. В пустой электричке.

Можно подумать, мне далеко за и у меня — ну что там? Чего боятся женщины? Морщины, ожирение, целлюлит? И я бездетна, тупа, некрасива, страдаю одышкой и хожу в халате.

А хотя да, я хожу в халате.

Мы прожили вместе двадцать восемь лет. Двадцать девять лет бок о бок. Тридцать лет в счастливом браке со страстной мечтой о разводе.

Валяется по всем углам маленький календарик на — сейчас переверну и гляну на обороте — двухтысячный год. Думала выкинуть, решила, напротив, оставить. Свидетельство течения времени. По пояс голая девушка в оранжевой юбке, полуотвернулась, держит в одной руке дольку абруза, вторую протягивает к половинке арбуза на столе — ещё, что ли, хочет взять? Сидит на обыкновенном стуле, покрытом для роскоши тканью, на шее бусы, живот поджарый, лица почти не видно из-за спадающих волос, на заднем плане шторы, обычные московские шторы, каких тыщи во всех квартирах. Наверно, девушка фотографа. Снималось явно дома, в студии можно было бы подобрать фон получше.

Слева от девушки напольная ваза с незатейливыми белыми цветами вроде больших ромашек, забыла, как называются.

Справа бокал с вином на длиннющей, сантиметров в двадцать, ножке. Бокал очень высокий и должен, видно, символизировать общее изящество, изысканность обстановки.

Но о самом главном я ещё не сказала: на первом плане — огромная бронзовая богатая, с извивами и завитушками, позлащеная рама, пустая, сквозь неё-то и видно девушку, бронза спирально обвита белой снова воздушной тканью.

Вот такая наивная претензия на шик, тонкий вкус, романтичность и прелесть картинки. Может быть, им самим, фотографу и его девушке, работа казалась весьма удачной, ещё бы, такое во всём чувствуется простонародное представление о роскоши.

Но меня занимает не оно. А то, что потом, вслед за тем, как он сфотографировал всё это благолепие, она поглядела на него, отпила глоток, неловко улыбаясь, из бокала на гипертрофированной ножке — а видно, что она своего парня ещё стесняется, ещё хочет выглядеть в его глазах красивее и плавнее, и от того, понятно, двигается чуть более скованно, чем обычно, и вот она поглядит ему в глаза — эх, я-то вижу только календарик, а вы, мой милый читатель, не видите и его… Но зато, может, вы представляете, что у них там произошло потом…

Ой. Голова кружится от всего этого. Приходится всё-таки, несмотря на вопиющее безвкусие, признать работу фотографа талантливой. Может, он был мудрее и рассчитывал именно на такую реакцию.

Снова навалилась бессонница. Лежу и перебираю пальцами бусины сердоликовые — одна из немногих вещей, что появились уже после Дмитрия, вот, нитка бус. Держусь за них, как корабль — за якорь. Время от времени поднимаю голову, и кажусь сама себе змеёй — наверно, змеи так же слабо осознают свои движения, как я в эти часы. Гляжу почти останавливающимся взглядом, ничто не задерживается в сознании, снова опрокидываюсь на подушку.

То вдруг начинаю разговаривать с кем-нибудь из отсутствующих и доходит до того, произношу вслух целые монологи, обрываю сама себя на полуслове: что это, что это я, мама может услышать, испугается. Однажды так зашла в комнату: «Ты по телефону разговариваешь?»

Заранее представляю, и очень хорошо, как встречу Новый год. Снова всё будет, как до его появления: будут слать робкие приглашения со всех сторон — заранее предполагая отказ, подозревая, что у меня есть множество гораздо более интересных мест, куда пойти. Естественно, смалодушничаю, не посмею никого разочаровать в столь лестной для меня уверенности и останусь дома. Надену лучшее платье, в хиреющей надежде, что в самый канун праздника как снег на голову свалится тот, та или те, ради кого я отклонила все предыдущие возможности. А впрочем, заранее так и не знаю, кто конкретно может объявиться именно в таком качестве. Я даже возьму из маминой спальни гранатовый гарнитур и подберу туфли на каблуке средней высоты, в тон, и тут зазвонит телефон и я сниму трубку: то будет, конечно, самый скучный из всех знакомых, и он станет нудно, повторяясь и снова возвращаясь к только что сказанному, поздравлять с праздником и настырно желать всех благ.