Пустыня - Василина Орлова

Ещё я помню, что в тот же день (как раз был ноябрь) говорила по телефону в заключительный раз с моим старым редактором, подарившим чёрное янтарное кольцо. Есть люди, остающиеся много позади, уходящие в прошлое по мере того, как ты врезаешься в будущее — да что там, я и сама для многих один из островов прошлого, слишком со многими расставалась, в разные стороны расходились пути, змеясь и разнообразясь.

Больше не хочется славы, признания, поразить, удивить, произвести впечатление — я наконец переросла те свои желания или они тоже откололись, как при выходе в плотные слои атмосферы отваливаются и тут же сгорают отныне ненужные части космического корабля.

Честное слово, даже не знаю, что должно бы сейчас произойти такого, что бы могло вывести из состояния вновь обретенного равновесия.

Прямо чувствую себя каменным изваянием. Колонной. Есть в Риме такие колонны, я видела их всё теми же глазами, которыми смотрю и теперь, а кажется, что было в прошлой жизни — их пытались свалить, когда рушили языческие храмы, но накинутые верёвки впились во мраморные тела и оставили незаживающие раны, с такой силой их сокрушали. Но колонны стоят. Когда-нибудь рухнут и они, конечно, вот только — сами. От усилия теплого ветерка.

И значит — вечность, спокойствие, неуязвимость.

Почувствовала себя вечной. Сколько боёв разыгрывались на полях, бывших моими владениями! Я давно потеряла счет смертям, устала считать трупы, не прогоняю ворон и воров, мелких падальщиков из рода куниц и белок, а также человеческого отребья. Столько мечей и мессершмитов превратилось в ржавую труху в моей земле, что было бы странно лить слезы по одной неудавшейся судьбе, пусть эта судьба — моя.

Ничем не выше и не краше всех других судеб, и, в конечном итоге, её тоже поджидает своё завершение, не знаю когда — может быть, завтра, может быть, через век. И главное, не смешно ли привязываться к человеку, зная, что не только ты погибнешь (равно бы!), но и он, самое главное — он тоже распадётся на сочленения и ткани. Мы всего лишь смертные, любимый! Какие могут быть между нами счеты? Какие обиды? Откуда желания?

Кажется, в организме что-то разладилось. Что ж, когда-то и я стану одинокой стареющей женщиной, и почему бы не сейчас, пятью годами раньше или позже — всё одно. Я знавала девушку, которая говорила о себе почти в прошлом времени, а она была младше меня, да и было то добрых четыре года назад, так почему бы не сейчас обнаружить первые морщины на лице? Кого другого, но не меня обманет чистота моей кожи: щёки увянут, как всё остальное.

Пошла горлом мокрота — последствия застарелого бронхита, да и следить перестала, чтобы вдыхаемый воздух был теплым, и вот пожалуйста. Глухой надсадный кашель. Это ты заразил меня своим обыкновением болеть. Плохо, когда болеет женщина — неприятно и глупо, наводит на мысли о брожении тёмных соков и напоминает настырно о грубой материальности наших тел. Но когда болеет мужчина, просто тошнотворно. А ты любил болеть — и попробуй утверждать, что не так! В доме вечно гнездились на холодильнике, или на полке над раковиной, или в углу кухонного стола аптечные склянки и пузырьки, пластиковые коробочки со всякими витаминными комплексами, картонки со сборами, травами, отварами и отравами — право, можно было подумать, тебе не двадцать шесть, а шестьдесят два! Ты всё время покупал грелки и компрессы, пластыри и таблетки, уж и не знаю, откуда в тебе. Мама твоя вроде не такая, у неё и аспирина не случилось, когда ты привез меня к ней в Подольск с высокой температурой.

Насколько ты был заботлив и мнителен в отношении собственного здоровья, настолько же небрежен и слеп в отношении моего. Как-то ты оставил меня в состоянии, близком к обмороку, на компьютерном рынке, потому что тебе хотелось во что бы то ни стало купить компьютер именно в тот день, а денег недоставало: ты поехал за ними домой, словно не слыша, что я жаловалась на слабость, темнеет в глазах. Больше было беспокойства у того парня со стенда: ему мало улыбалось возиться тут с потерявшей сознание чужой девицей, но ты сказал: «Да чего ты, я скоро буду», — и уехал.

Но прости: кажется, я унижаюсь до упреков. Последнее свидетельство, что я всё-таки любила тебя. Пожалуй, неоспоримее всех прочих.

Когда расстались с мужем, мне не перестали делать комплиментов. Голубой небесный свод померк, но не потому, что меня бросили, а вследствие того, что наступил ноябрь. Чётко отдавала себе отчет. Москва стала напоминать фантастический мир из средневекового романа-триллера. Краски на палитре располагались в скудном диапазоне от умбры к болотно-зеленому и от бурого к рыжеватой желтизне. Никаких тебе синих, красных или чистых желтых. Забудьте. Я бродила в такой вот тусклой Москве, хмурая и угрюмая, как в своём законном царстве, и перемены вокруг были под стать тем, что происходили в душе. Я даже ловила себя на ощущении, что всем вокруг не уютно в таком мире, а мне он был впору, в самый раз.

И от всесилия хотелось хохотать, а сотрудницы на работе не понимали. Подталкивали, чтоб я слегка поплакалась в жилетку, повспоминала, похныкала, благосклонно воспринимали бледность и всё пытались взять такую ноту, с которой могла бы начаться утомительно монотонная барабанная дробь слёз или размеренная элегия нытья, скулежа, бабского подвыванья. Они искренне хотели быть полезными. Я понимала, что нельзя их резко отвергать, всё-таки за появление здесь каждый день платят деньги. Прикидывалась печальной, иногда входила в роль и была зеленее обычного, а особенно надевая фиолетовую рубашку — есть такая, строгая, словно для работника ФСБ, обыкновенная, вместе с тем свой изыск, видимо, в силу простоты покроя.

Социальный статус был неясен как всегда или даже как никогда, я проходила по многим разрядам: офисных клерков и деловых девиц, безмужних жен, молодых легкомысленных девушек, выскакивающих за первого встречного и расстающихся с ним через год, ранних разведёнок, несостоявшихся абитуриенток (как раз тогда ходила на курсы художественного факультета), творческих маргинальных личностей и т. п.

Приходила домой, надевала джинсы и старую майку, попадала в захламленное и всё же уютное обиталище — маленькую комнатёнку, в которой толпились чемоданы с рукописями и дневниками, за каких-то четверть века этих сундуков накопилось у меня штуки четыре. Здесь также жила старая немецкая пишущая машинка Ideal, старый тоже немецкий и ещё, по-видимому, трофейный аккордеон в фигурном футляре, подобранный полгода назад на помойке у дома в Отрадном, где снимали квартирку, древняя швейная машинка советского производства с инструкцией. А, ну прибавить два шкапчика, тоже подобранных на помойке, только в тот раз — у съёмной квартиры на Войковской. Кухонные годов пятидесятых незатейливые шкафы, знававшие тараканов, в них хранятся мои главные богатства: итальянская и немецкая тонированная и акварельная бумага, польские простые карандаши, кисти, пять или шесть коробок с акварелью, в том числе Дедовской, все краски в каждом наборе имеют свой оттенок, и в этих шкафах мой реквизит: понравившиеся когда-то пустые бутылки, которые хорошо использовать для натюрморта, связки ключей, которые ни к чему не подходят, много там всякого хлама, всё я питаю надежды когда-нибудь нарисовать, запечатлеть, застыть.