Милая Роуз Голд - Стефани Вробель

Теперь каждый день у меня ничем не отличался от предыдущего: подъем, работа, ужин перед телевизором, фильм, рисование, сон. После того как меня изгнали из семейства Гиллеспи, я решила, что буду счастливой, пусть и без них. Я купила папоротник, назвала его Кустик и сказала себе, что его компании мне будет достаточно.

А потом моя коллега Бренда, та самая, которая подбивала меня поехать к Филу, однажды не пришла на работу. И на следующий день тоже. Бренда просто пропала. Никто не знал, где она. Прошло несколько недель, прежде чем Скотт собрал нас в комнате для персонала перед открытием магазина и объявил, что у Бренды обнаружили рак поджелудочной железы в четвертой стадии. Через месяц Бренда умерла. Ее четырехлетняя дочь и двухлетний сын остались без матери.

Я никогда особенно не дружила с Брендой – она была женщиной за тридцать с двумя детьми; мы находились на совершенно разных жизненных этапах, – но я постоянно вспоминала о том, как мы сидели с ней во время перерывов и она сцеживала молоко. Теперь ее не стало. Я больше никогда не смогу с ней поговорить. Я впервые хоронила кого-то знакомого. Возможно, это прозвучит глупо, но именно смерть Бренды заставила меня осознать, что я не буду жить вечно. И что не стоит ждать, пока кто-нибудь изменит мою жизнь за меня, раз уж она мне не нравится. Я сама должна все исправить. И для этого мне нужно вернуться к началу, туда, где моя жизнь впервые свернула с правильного пути. То есть мне нужно вернуться к маме.

Когда суд запретил ей контактировать со мной, была ли я уверена в том, что не хочу больше никогда в жизни общаться с ней? В минуты злости – возможно, но, если честно, то нет, конечно нет. Даже несмотря на то что я уже вычеркивала людей из своей жизни. Мама все же была мамой, к тому же только она могла ответить на вопросы, мучившие меня. Я хотела узнать про ее детство, про мое детство и – самое главное – понять, почему все у нас было именно так.

Почему – это слово стало гимном, каждый день звучавшим у меня в голове, когда я открывала глаза и когда ложилась спать. Почему? ПОЧЕМУ? ПО-ЧЕ-МУ? Мне нужно было, чтобы она объяснила мне все, открыла правду, попросила прощения. Так я и оказалась в исправительном центре «Мордант».

Я старалась не возлагать больших надежд на эту встречу. Мама была лгуньей. Возможно, она вовсе не умела говорить правду и извиняться. Если так, то можно было восстановить запрет на общение. Я готова была общаться с мамой только на моих условиях. Я четыре года жила одна и не собиралась снова становиться ее марионеткой.

В дверях появился мужчина в форме, огромный, с выпуклыми бицепсами.

– Это единственная посетительница? – спросил он. У него были усы – дурной знак.

Первый охранник кивнул.

– Идите за мной, – велел мне второй.

Я встала со стула и, вытерев потные ладони о брюки, попыталась убедить себя в том, что волноваться не стоит, ведь для меня эта встреча ничего не значит. Здоровенный охранник повел меня по длинному бетонному коридору. Над головой мигал свет. На стенах были нацарапаны инициалы и матерные слова. На полу виднелось ржавое пятно.

Мы дошли до двери в конце коридора и остановились. На стене висела табличка «Зал свиданий». Мой проводник просканировал свой бейдж, раздался щелчок, и замок открылся. Охранник распахнул дверь, и я вошла внутрь вслед за ним.

В помещении, где мы оказались, никого не было. Там стояли столы, а вокруг них – стулья, где-то два, где-то четыре, где-то шесть. В одном углу на стене висели детские рисунки и индейки, вырезанные из картона в честь Дня благодарения. Перья птиц были раскрашены красными, оранжевыми и коричневыми маркерами. Надпись на одной из поделок гласила: «Я люблю тебя, мама». Я постаралась не думать о том, где сейчас эти дети и как им живется.

– Присаживайтесь, – сказал охранник и вышел из зала. Я осталась одна.

Я отодвинула стул – тоже пластиковый, как в приемной, – и села. Может, все-таки не стоило мне приходить?

В противоположном конце комнаты открылась другая дверь: охранник вернулся. А за ним шла моя мать. Мне показалось, что за время нашей разлуки она стала меньше ростом. Разве можно стать ниже? Или это я подросла? Наверное, дело в ее осанке. Мама всегда ходила по Дэдвику с высоко поднятой головой, а женщина, которую я увидела, сутулилась. Она вся сжалась, как черепашка, которая хочет спрятаться обратно в панцирь. Это преображение меня шокировало.

Мама увидела меня и просияла. «Рождественские глазки», – подумала я. Шаркающая походка тут же сменилась уверенным шагом. Мама подошла ко мне. Я не собиралась обнимать ее, не хотела, чтобы она подумала, что прощена. Но меня все же тянуло в мамины медвежьи объятия. Пока я раздумывала над тем, стоит ли поддаваться искушению, мамины мощные руки уже обхватили меня. И я тут же расслабилась.

– Милая моя, – пробормотала мама мне на ухо, гладя меня по волосам. – Ты не представляешь, как я рада тебя видеть.

Я заставила себя высвободиться из ее объятий, напомнив себе, что для мамы и объятия, и держание за руку всегда были не проявлением любви, а одной из форм контроля. Понять это мне помог психотерапевт. Я сходила на несколько сеансов, но потом все-таки решила, что лучше потрачу деньги на зубы.

Я взялась за спинку стула, собираясь снова сесть, но в это мгновение заметила мамину распухшую губу – уродливую, посиневшую, рассеченную.

– Господи! Что у тебя с губой? – не сдержалась я.

Мама села напротив меня и коснулась ее пальцем.

– Ах, это, – сказала она. – Вчера на прогулке споткнулась. Какая я неловкая!

Моя мать никогда не была неуклюжей.

– Ты упала и ударилась губой?

– Нет, упала я на четвереньки. Я просто прикусила губу, пока летела.

Ее руки лежали передо мной на столе. На них не было ни ссадин, ни синяков, ни повязок. Они выглядели вполне нормально, если не считать того, что под ногтями было больше грязи, чем обычно. До этого визита я думала, что у мамы вся тюрьма под контролем, что мама давно выбилась в любимчики смотрителя и узурпировала власть, заставив тех, кто правил здесь до нее, потесниться. Она всегда сияла, внутри нее бурлила энергия; мне казалось, что уж маму-то никто не посмеет тронуть. Она всегда защищала тех, кого травили. Теперь же она сама превратилась в жертву травли.

Передо мной сидела женщина с покрасневшими белками глаз, растрепанная, с тусклой кожей. Человек со стороны, наверное, увидел бы в ней сходство с той, что воспитала меня. Но я не видела ничего общего между этой женщиной и ее прежним образом. Я вспомнила все, что сказала в зале суда. Я тогда унизила ее, выложив все самые неприятные подробности. Отчасти я была виновата в том, что мама теперь выглядит так. Если бы я не сдала ее, то она не попала бы в тюрьму.

– С тобой точно все в порядке, мам? – вырвалось у меня.

Я мысленно выругалась. Я ведь планировала называть ее Пэтти, чтобы установить дистанцию – и задеть мамины чувства.

Это не твоя вина. Она попала в тюрьму, потому что плохо с тобой обращалась.