Сталинград. Великая битва глазами военного корреспондента. 1942-1943 - Хейнц Шрётер

На территории расположения четырех дивизий на западе и юге Сталинграда за восемь дней были приведены в исполнение триста шестьдесят четыре смертных приговора. Людей приговаривали к смерти за трусость, уход без разрешения из своей части или с позиции, за дезертирство и кражу продовольствия. Да, за кражу.

Однажды утром рядового Вольпа вытащили из его убежища, допросили и вынесли приговор, смертный приговор. Суд происходил в доме, в котором стояли стол и три стула, а в углу – цилиндрическая железная печь. На стене – портрет Ленина.

– Почему он украл хлеб?

Почему же рядовой Вольп украл хлеб? Вопрос носил формальный характер так же, как и ответ. Ничего нет страшнее голода, но приговор также был формальностью.

Трибунал состоял не из трех человек, как положено, и у рядового Вольпа не было защитника. «Упрощенное сообщение о случившемся» – вот все, что прозвучало на суде и чего было достаточно, чтобы вынести приговор.

16 января 1943 года рядового Вольпа расстреляли.

Триста шестьдесят четыре смертных приговора – часть всей той крови, которая была пролита в Сталинграде.

В течение восьми дней по мосту непрекращающимся потоком двигались машины и люди. И тут между досками настила застрял восьмитонный грузовик, сдвинуть его с места – дело безнадежное. Подошли пятьдесят человек, пытаясь что-то сделать: толкают, тянут, кричат. Сзади подходят новые машины, те, кто ехали на легковых автомобилях или лошадях, пытались объехать грузовик с обеих сторон, и снова крики, рев, толкотня и сумятица.

С этого момента мост был забаррикадирован, двигаться по нему было невозможно. Если не подойдет танк и не сбросит грузовик через перила, по нему уже никто не сможет проехать. Событие вроде бы обыкновенное, но что получилось в результате? Массы отступавших людей вынуждены были возвращаться и по узкой проселочной дороге ехать в обход, проезжая многие лишние километры.

На одной позиции находилось сто сорок раненых солдат, ранения были тяжелыми, и люди уже были не в состоянии продолжать бой. В ста метрах позади стрелкового окопа в балке располагался бункер с восемью тяжело раненными, каждый из которых имел по нескольку ранений в живот или голову, им уже ничем нельзя было помочь. Тут поступил приказ оставить позиции, лейтенант передал приказ дальше, но при этом сказал, чтобы раненые отходили в тыл и добирались до боевых машин. Все прошло бы нормально, если бы не восемь несчастных безнадежных солдат, остававшихся в бункере. Невозможно было также отнести их к машинам, санитаров в роте уже не было, а в окопах сидели еще семь человек и вели огонь, прекратить который они не могли, чтобы оттащить раненых, – за каждым выступом стены, из каждой ниши, из каждого оконного проема по ним могли открыть огонь. Но был все же один доктор, к которому и обратился лейтенант, командовавший ротой. «Что нам делать, доктор? Я не могу оставить тех восьмерых в бункере, чтобы их захватили русские». Доктор, практиковавший до войны в Нижней Саксонии, посмотрел на лейтенанта и сказал: «Тогда я останусь здесь и передам их Советам». – «Вы с ума сошли, у нас тогда вообще не будет доктора. Я прошу вас, дайте людям морфий – это будет самым милосердным поступком». Доктор с ужасом посмотрел на черное лицо командира роты: «Я не могу, так не пойдет». Лейтенант вновь попытался уговорить врача: «Они же все равно умрут, мы просто можем облегчить им страдания перед смертью. Сейчас здесь действуют другие законы».

Доктор посмотрел на лежавший кругом снег и покачал головой.

А время уже поджимало, через тридцать минут отход следовало закончить, огонь постепенно стихал. Можно было только надеяться, что русские не обнаружат этих несчастных и будут продолжать преследование. Лейтенант вынужден был вступить в конфликт со своей совестью. Когда в их распоряжении оставалось двадцать минут, он спокойно сказал: «Доктор, я приказываю вам дать людям морфий и тем самым избавить их от страданий». У доктора появились на глазах слезы, он повернулся и пошел к бункеру. Между тем первые группы солдат, располагавшихся по соседству, начали отход, семь солдат, стрелявших из окопа, покинули позиции и отползали назад. После того как с позиции ушел последний солдат, лейтенант поспешил в санитарный бункер. Доктор сидел на носилках, а рядом лежали восемь мертвых немецких солдат. Позднее лейтенант скажет: «В тот момент я был счастлив, когда увидел, как они мирно лежали на земле, им многого удалось избежать».

Унтер-офицер М. лежал со своей группой в снегу на передовой. Вот уже несколько дней русские совершали только танковые атаки. Они появлялись группами по пять—восемь машин и продвигались в глубь переднего края обороны. Противотанковой обороны как таковой не было уже целую неделю. Танки разыскивали отдельные группы и давили лежавших в снегу людей своими гусеницами. Унтер-офицер из 5-й роты наблюдал эту картину в течение четырех дней и за это время своими глазами видел, как гибли солдаты соседней с ним группы, и, когда однажды танки пошли прямо на его группу, нервы его сдали – он бросил своих людей и исчез.

После того как танки ушли, командир батальона в вечерних сумерках увидел, что все люди этой группы погибли. На следующее утро унтер-офицер лежал в снежной норе вместе с командиром 2-го батальона. «Господи, откуда вы взялись, я думал, что вас уже нет в живых». Лицо унтер-офицера было перекошено, на майора смотрели переполненные страхом глаза. «Я просто не мог этого вынести, людей зверски давили гусеницами. Я знаю, что я струсил. Еще вчера я был со своими людьми, теперь все они мертвы».

Майор знал, что это значит, когда, лежа в снегу, видишь, как на тебя наезжают танки. «Ну ладно. Я не буду вас наказывать и отдавать под суд. Вы бросили своих людей в предсмертный час, чего они не заслуживали. С каким чувством люди шли на смерть, когда заметили, что их командир исчез? Как стемнеет, идите вперед и примите командование группой погибшего ефрейтора Цирера. В роте о вашем случае никто ничего не узнает».

На следующую ночь та же страшная участь постигла и унтер-офицера вместе с его новой группой.

На главных дорогах двигались на восток иной раз сразу по две-три колонны. Перед въездом в какую-либо деревню нарушался любой заведенный порядок, предусматривавший право первоочередного проезда той или иной техники.

Деревни были теми островками жизни, которые обладали большой притягательной силой. Людям казалось, что здесь они смогут найти надежное пристанище, но это только казалось – спасительные островки давали кров всему, что еще было живо и способно было двигаться, но, с другой стороны, кажущиеся безопасными населенные пункты становились объектами усиленных атак и огневого нападения.

В деревнях обосновывались штабы и службы снабжения. Через деревни проходили многочисленные части, все эти штабы и службы многократно менялись, и подходившие очередные войска, отступавшие с фронта, обнаруживали, что та или иная деревня пуста и поживиться там уже нечем, но, несмотря на это, деревня оказывалась занятой проходившими мимо войсками в десятый, пятнадцатый или двадцатый раз.

Какая-либо часть, пройдя долгий путь, хотела бы отдохнуть и согреться, но не могла этого сделать и поэтому брела дальше. После того как деревня была занята войсками в сороковой раз, ее уже нельзя было назвать деревней.