Не потревожим зла - Соня Фрейм

«Это все жизнь, Алиса. Ее куски-заплаты. Жизнь, оказывается, как безумное одеяло, которое шила слепая бабушка. Но, господи, как я буду по всему этому скучать…».

— Эй… — тихо сказал он ей на ухо, — ну не спи. У меня полуночная болтливость.

Она шевельнулась под тонкой простыней. Люк прижал ее к себе, чувствуя, будто приблизился к безымянной святыне.

— Поговори со мной, Алиса… Давай опять пошутим на какую-нибудь неэтичную тему. Что-нибудь про неравенство полов или естественный отбор.

Ее дыхание было настолько легким, что она казалась мертвой. Люк уткнулся подбородком в выемку между плечом и шеей, ловя тишину. Интуитивно он почувствовал, что Алиса чем-то вымотана. В ее безмолвии таилась нечеловеческая усталость.

— Что ты делаешь целыми днями, девушка из морга? Что вообще творится в твоей душе? — продолжал он говорить сам с собой. — Ты инопланетянка, Алиса. Ты с другой планеты. А Сен-Симон прилетел за тобой на гигантской стрекозе, чтобы забрать с собой. Спорим, у него и антенна на башке спрятана, недаром она лысая.

Люк нес чушь, на его языке постоянно крутился какой-то комичный бред. Он вздохнул, а луна из-за облаков пролила на них свой слабый свет.

— Знаешь… В детстве я постоянно думал: зачем люди ходят в церковь? Зачем молятся кому-то, кто всегда молчит? Как ты сейчас… Но потом я понял, что человеку постоянно надо смотреть вверх — на идолов и королей, на купола соборов, возведенных людской рукой, на небо, в конце концов. Чтобы надеяться. Чтобы не быть одному. Молчащий Бог — тоже Бог, разве нет? Но потом я открыл для себя музыку и понял, что ошибался. Бог — в звуке. Он и есть звук. Это совершенный тон, которого мы пытаемся достичь через семь нот. Значит, ты всегда слышишь своего Господа. Поэтому я творю. Я хочу собрать Бога по частям, и пусть Он не замолкает.

Люк усмехнулся своим мыслям, которые даже ему самому показались причудливыми, как сюрреалистичные картины. Но говорить со спящей Алисой было так же легко, как и с бодрствующей. Останавливаться не хотелось.

— Я допишу этот альбом во что бы то ни стало. Он будет лучшим из всего, что я делал. Молчащие боги оживают через музыку. Они говорят с нами, даже когда мелодия прекращает звучать. И это все… благодаря тебе.

Люк наклонился над ней и вдруг замер. У нее были открыты глаза, и луна раздвоилась в них белыми бликами, залив всю поверхность глаз. Алиса смотрела вперед, но не видела. Это выглядело несколько жутко. Было непонятно, спала она или нет.

— Оставь эту музыку, — вдруг низким, чужим голосом произнесла она.

— Что? — ему показалось, что он ослышался.

— Не дописывай свой чертов альбом. Он никогда не должен закончиться, — отчеканила она.

Один глаз погас, и внезапно в ее мертвом взоре мелькнуло что-то чужое. Будто через нее говорил и смотрел кто-то другой, откуда-то не из этого мира.

— Ты жив, пока ты его пишешь. Как только ты поставишь точку, ты умрешь.

С этими словами ее веки опустились, а тело расслабилось. Люк зачем-то перевел взгляд на луну, потом обратно на нее. Но ее дыхание снова выровнялось и стало глубоким и размеренным.

В груди шевелились смутные догадки обо всем, что происходит, о его музыке, вдохновении и о ней.

«Если я жив, пока пишу его, то мой Бог милосерден, только пока я дарую Ему голос».

Июнь был прохладный. Город накрывало дождями, после которых проглядывало спокойное солнце, походившее на лик умиротворенного божества. За пределами особняка по-прежнему кипел Берлин — город всех бездомных и сумасшедших, — но Люк с Алисой жили в другом мире. В этом доме глохли все внешние звуки, кроме шелеста ветра, который постоянно гулял по комнатам, обещая скорые перемены.

Алиса сдала экзамены и продолжала работать по ночам в своем исследовательском институте. Никто из ее малочисленных знакомых не подозревал о том, где она теперь живет. А скажи она, все равно ей никто не поверил бы.

Берлин полнился лицами Люка — на постерах, билбордах и безразмерных плазах — но ни одно из них ему не принадлежало. Алиса знала и привыкла к другому Люку — ненакрашенному, заспанному и смешливому, как мальчишка. Он и был вечным мальчишкой. Музыка так и не дала ему повзрослеть, может, и к лучшему.

Все, что происходило в их реальности, существовало внутри них самих. Алиса с удивлением обнаружила, что за эти два месяца прошла очень долгий путь. Она не могла точно сказать, где сейчас находится, но это была дорога длиною в жизнь.

Он появлялся дома к ночи, она — под утро. На рассвете они наконец-то пересекались и тянулись друг к другу, сплетаясь руками и ногами, как корни посаженных рядом деревьев.

«Мы всегда будем друг друга находить, днем или ночью. Мы теперь связаны».

Они просыпались одновременно через пару часов, ощущая тепло собственных намертво сцепленных тел.

«Ну вот и все, — хотелось сказать ей. — Вот мы и стали одним целым, хотя даже не планировали».

В эти спокойные моменты Алиса ловила себя на ощущении, что от него больше не исходит тот болезненный шорох, походящий на развеивающийся пепел. Вместо этого она улавливала странную тишину, исходящую от его времени. Как если бы кто-то ухватил стрелку часов и задержал ее, и от этого покорно замерли и сами шестерни.

Эта тишина была неестественной, но и не плохой.

Алиса не понимала, как ее считывать. Люка поставили на паузу, и временами он мог даже сойти за здорового.

Кашель возвращался всегда неожиданно. Люк поспешно уходил в ванную, где подолгу сидел, выплевывая себя по частям в раковину. Дверь всегда была плотно закрыта, и Алиса оставалась по другую ее сторону. Люку его состояние казалось унизительным, хотя он никогда не формулировал своего отношения к болезни в таких словах. Но это сквозило во всем его поведении.

— Я хотел бы быть кремированным, — заметил он как-то раз. — Огонь — это красиво. Люблю все красивое. А лежать в земле жутко, темно и одиноко. Ненавижу замкнутые пространства. Если я умру при тебе, не жди Анри. Спали меня на заднем дворе.