Опасные советские вещи - Анна Кирзюк

Связь стакана для газировки и венерического заболевания в общественном сознании была настолько сильна, что автомату присваивали шутливые названия вроде «сифилис за три копейки» или «сифилизатор».

Разговоры об опасности автомата с газировкой обрели особенную актуальность тогда, когда потребовалось укрепить символические границы между «своим» и «чужим». Некоторые жители столицы перед Олимпиадой-80 проходили на работе специальный инструктаж, где им объясняли, что сейчас надо «чаще мыть руки, не пить газировку из автоматов и т. д.»[436]. В предолимпийской Москве 1979 года распространялись панические слухи, будто бы «на одной из станций метро объявлялось по громкой связи, чтобы все, пившие воду из ближайшего автомата, срочно обратились в медпункт»[437].

Хотя опасения насчет чистоты общественного стакана для газировки в целом не были лишены основания, страх заразиться через этот стакан именно сифилисом был мало связан с действительностью. Реальный всплеск сифилиса был во время Первой мировой войны, а потом сразу после Второй мировой, в 1945–1947 годах; с 1955 года показатели заболеваемости снизились и держались на стабильном уровне до 1999 года. Эпидемия бытового сифилиса вряд ли может начаться из‐за массового пользования зараженным стаканчиком и/или любым другим предметом в публичном обиходе. Хотя бытовой сифилис может передаться через слюну, его возбудитель (бледная трепонема) живет на воздухе очень непродолжительное время, и даже влажная среда стаканчика продлит его жизнь ненадолго. Если какая-то болезнь и может передаться подобным образом, то, скорее, холера или любая другая кишечная инфекция. Однако слухи настаивали именно на сифилисе — потому что это болезнь не только опасная (хотя в послевоенное время ее легко можно было вылечить с помощью антибиотиков), но и позорная, «грязная».

Итак, беспокойство, выраженное в слухах по поводу автоматов с газировкой в 1970–1980‐х годах, не было вызвано реальной угрозой заражения сифилисом. Это был приступ той самой «городской ипохондрии», спровоцированный двумя социальными триггерами: во-первых, увеличением мест общего пользования в городе, а во-вторых, тревогой перед социальными, этническими и политическими чужими, которые оказывались «со-пользователями» городских пространств. Но это уже совсем другой разговор, и мы продолжим его в главе 5.

Почему в том или ином обществе появляются слухи о каннибалах? Историки, отвечающие на этот вопрос, как правило, приходят к заключению, что фольклор о каннибалах всегда есть прямое отражение реальных случаев каннибализма в данный исторический период[438]. А вот некоторые фольклористы и антропологи занимают совсем другую позицию. Разберем два примера.

Все эти легенды говорят о столкновении с каннибалами, несмотря на то что в США, Швеции и других странах, где эти истории рассказывались, не было массового голода и массовых убийств и, соответственно, не было массового страха быть съеденным. Здесь дело в другом.

Запрет на поедание человеческого тела распространен очень широко и является безусловным для западной цивилизации. Тот, кто так поступает, — животное или чудовище, но никак не человек. Поэтому с точки зрения когнитивной антропологии обвинение в таком ужасном действии, как каннибализм, — это верный способ провести символическую границу между «нами» и чужаками, если мы чувствуем угрозу, исходящую от них. Необходимость в создании такой границы возникает в культуре при наличии по крайней мере одного из двух социальных условий.

Первое условие — серьезное социальное напряжение между этническими или социальными группами. На роль изготовителей продуктов из человеческого мяса нередко назначаются представители колониальных властей — другого этноса и политической власти. Например, жители Южной Родезии в 1950‐х годах были убеждены, что белые продают им консервы и маргарин, сделанные из детей[441]. Истории о кубинских гамбургерах из человечины набирают популярность, когда количество кубинских эмигрантов в Майами становится очень большим, что вызывает сильное недовольство местных жителей. Недовольство наплывом мигрантов порождает обвинения против владельцев и работников китайских и мексиканских ресторанов в использовании человеческого мяса[442].

Второе условие — опыт массового насилия и голода, пережитый в недавнем прошлом. Как правило, рассказы о каннибалах начинают активно ходить в периоды войн, революций и других масштабных социальных катаклизмов, когда большие массы людей в течение продолжительного времени ощущают постоянную угрозу своей жизни. В 1945 году в голодном Берлине начинает распространяться немецкая городская легенда о псевдослепом каннибале, пересказанная выше. Почти сразу же она приходит в те страны Западной Европы и Северной Америки, на территории которых военных действий не было, но жители которых столкнулись с огромным количеством информации о военных преступлениях, совершенных нацистами во время Второй мировой войны. Журнал The New Yorker в 1946 году был вынужден доказывать своим напуганным читателям, что вся эта история про берлинских каннибалов — выдумка[443].