Ломоносов. Всероссийский человек - Валерий Шубинский

На обвинения в том, что Академия наук не ведет педагогической деятельности, Шумахер с достоинством отвечал, что «ученые люди от здешней императорской академии имеются, а именно: князь Антиох Кантемир, доктор Кондоиди[66], доктор Шилин, асессор Адодуров, унтер-библиотекарь Тауберт и прочие, всего по именам девятьсот шестьдесят два человека, которые с начала академии в гимназии разным наукам обучались… И ныне действительно в гимназии находится шестьдесят девять человек, из которых многие уже в вышних классах, и университет имеется…». Среди тех, кто учится «высшим наукам», очень мало русских? Шумахер и верные ему профессора отвечали, что «большая часть русских как родителей, так и детей их к продолжению наук особенной охоты и терпеливости не имеют, чего ради при всех экзаменах случается, что когда некоторые из детей в русских классах так далеко продвинулись, что они в латинские произведены быть могут, то они сами и их родители, когда о том объявлено бывает, их отговаривают». Это во многом соответствовало действительности. Но академия для того и создавалась, чтобы изменить положение! Увы, профессора-иностранцы не готовы были нести знания в толщу русского общества: в лучшем случае они иногда давали желающим русским, при условии почтительности и благонравия последних, возможность чему-то у себя поучиться. В тот момент этого было явно недостаточно.

Естественно, комиссия вызвала на допрос русских адъюнктов. Они вели себя осторожно, стараясь не навредить себе при любом обороте дела. Замечательны показания Адодурова. На вопрос о том, чему он обучился в академии, этот тонкий человек ответил так: «Кроме языков, обучался при Академии наук истории, географии, философским, математическим и физическим наукам… И может быть, что в оных науках не посредственные познания получил бы, ежели бы для неисправности в тех науках академических переводчиков не принужден был касающихся до оных наук переводов всегда исправлять, которые у меня не малую часть времени отнимали». При желании здесь можно увидеть и подтверждение слов Шумахера (учили, учили русских людей в академии!), и упрек в адрес академического руководства (специалиста, явно способного на большее, используют для правки переводов), и признание низкой квалификации переводчиков, в том числе Горлицкого, Попова и других «доносчиков».

Впрочем, если в академии и есть какие-то нестроения и неполадки, то советник Академической канцелярии не может нести за них ответственности — ведь управляли-то академией президенты, важные и чиновные люди, а он лишь смиренно выполнял их распоряжения. Шумахер и его друзья всячески это подчеркивали.

Тем временем профессора, ободренные явным успехом, начали понемногу сводить счеты со своими противниками. Замахнуться на Нартова или Делиля им было не под силу, Горлицкий и прочая мелкота просто не принимались в расчет. В качестве объекта мести был избран Ломоносов. 21 февраля его лишили права посещения Академического собрания. Разумеется, это было продиктовано не только желанием унизить молодого русского наглеца: в собрании обсуждались вопросы Следственной комиссии и согласованные ответы на них. Ломоносов (дважды безуспешно пытавшийся принять участие в этих обсуждениях) воспринимался как «вражеский агент».

Между тем показания Ломоносова, данные 1 марта, были очень лаконичны и вполне нейтральны. Большинство вопросов касалось, во-первых, обращения в Академическом собрании с переводчиками Ильинским, Сатаровым и Горлицким (предлагал ли им Шумахер сесть), во-вторых, научных познаний этих трех переводчиков (в силах ли были они «профессоров предложения, а иногда и свои от древностей анатомических, философских и прочих показать»). Ни по той, ни по другой части Ломоносов дать объяснений не мог: Ильинского и Сатарова, умерших до его возвращения из Германии, он «в лицо не знавал», а с Горлицким «в разговоры о науках не вступал».

Единственный вопрос, на который Ломоносов счел необходимым ответить подробно, — о том, существует ли в Академии наук университет. На эту тему он подал в Следственную комиссию отдельную записку.

Выводы его совершенно однозначны: «Понеже при здешней Академии наук никакой инавгурации Университета не бывало, профессоров, до Университета надлежащих, полного собрания нет, лекции почти никогда порядочно не читаются, ни ректоров, ни проректоров ежегодно и поочередно из профессоров не выбирают, и никого в докторы, ни в лиценциаты и магистры не производят, студентам никакие университетские не даются публичные диспуты, и екзерциции никогда не бывают, и словом, никаких порядков и поведений, по университете обыкновенных, нет; следовательно, при здешней Академии наук не токмо настоящего университета не бывало, но еще ни образа, ни подобия университетского не видно».

Вопрос об университете был принципиальным, но в начале марта Ломоносову было не до академической смуты. Как раз в это время он решал другие, более насущные проблемы. В течение полутора лет, живя если не впроголодь, то более чем скромно, постоянно страдая от безденежья, он не писал брошенной в Марбурге жене. Трудно сказать, забыл ли он о ней, или ждал изменений к лучшему в своем положении. И вот Елизавета Христина Цильх-Ломоносова сама дала о себе знать.

Штелин описывает это так: «В неведении и беспокойстве обратилась она к российскому посланнику в Гаге, графу Головкину… Она убедительно просила графа… известить ее, для успокоения ее глубокой горести, куда отправился и где теперь находится муж ее, студент Ломоносов. Притом она написала к нему письмо, в котором открывала ему свою нужду и просила помочь как можно скорее. Граф Головкин послал это письмо с своею реляциею к канцлеру графу Бестужеву и просил его доставить ответ. Граф Бестужев, не осведомляясь о содержании письма… поручил статскому советнику Штелину передать кому следует и доставить непременно ответ…»

Прочитав письмо, Ломоносов, по словам Штелина, воскликнул: «Правда, правда, Боже мой! Я никогда не покидал ее и никогда не покину; только обстоятельства препятствовали мне до сих пор писать к ней и еще менее вызвать ее к себе. Но пусть она приедет, когда хочет…» По словам Штелина, Ломоносов выслал жене 100 рублей на дорогу. Откуда мог он взять эти деньги — он, второй год существовавший грошовыми подачками из книжной лавки? Занять? Но несколько месяцев спустя Ломоносов жаловался (в официальной бумаге!), что ему негде занять на пропитание. Возможно, деньги на дорогу для Елизаветы Христины ссудил тот же Штелин. Если так, причины дружеского отношения к нему Ломоносова особенно понятны.

Однако когда Елизавета Христина прибыла в Петербург, положение ее мужа только ухудшилось.

Дело в том, что уже 12 марта следственная комиссия вынесла свое решение. Шумахер был почти полностью оправдан и освобожден из-под стражи. Правда, лишь 4 декабря он вновь приступил к исполнению своей должности. Нартов был определен «к артиллерийскому делу», где до конца жизни увлеченно работал по своей механической части. Одно время (во второй половине 1740-х годов) он вновь числился «советником Академии», получал при ней жалованье и ведал ее инструментальными мастерскими, но в административных делах участия не принимал.