Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

В соответствии с соглашением, подписанным на американской военной базе в Дейтоне (штат Огайо) в Архангельский день (21 ноября) 1995 года, Сараево отошло к мусульмано-хорватской федерации разделенной Боснии, после чего из города в течение февраля и марта бежали сто пятьдесят тысяч сербов. В городе остались только те, которые не могли или которым некуда было бежать.

– Бог в помощь!

– Помогай и тебе Бог… – отозвался старый монах. – Ты, братец, весь мир обошел, а в Хиландар только сейчас собрался! – произнес он с упреком.

– Признаюсь, грешен, отче! – покаялся я, склонившись, чтобы поцеловать ему руку, от чего он вежливо уклонился, спрятав ее за спину.

Он указал мне, где можно оставить пыльную сумку, а потом и железную кровать, на которой я буду спать в просторной комнате для гостей, где из мебели были только стол и стул, после чего вышел, оставив меня в одиночестве.

Я спустился по источенной червями скрипучей лестнице в пустой монастырский двор и присел на каменную скамью. Потом, совершенно утратив чувство времени, я понял, что существую и что ничего не желаю. Горячий воздух, пропитанный стрекотом кузнечиков, кипел в окружении монастырских стен. Значит, вот где заканчивается мир, вся его пустопорожняя тщета и неумеренное любопытство.

Легкий упрек старого монаха принудил меня подвести итоги. Да, я побывал всюду. Проплясал по всей планете, не стремясь накапливать впечатления и восторги – просто меня швыряло туда-сюда помимо собственной воли. Последние четыре года, пока длилась война, я практически не бывал за границами родины, которая из месяца в месяц, изо дня в день становилась все меньше, пока не стала такой крохотной, что теперь ее можно пересечь на машине за один день. Наблюдая ее усыхание, я как будто и сам съеживался. Я шагнул в седьмой десяток; наверное, следовало бы составить окончательное описание мест, городов, островов, родни, друзей и любимых – всего, что потерял в последние годы. Сколько в мире улиц, о которых я мечтаю и где, окажись я на них, меня сразу бы убили или, в лучшем случае, арестовали! И первая в этом списке, оказавшаяся в водовороте жестокого сведения счетов с жизнью, та, на которой я родился.

Но вот наконец место, которое, уверен, никогда не потеряю! Исчезали и менялись государства, в которых я жил, менялись их названия и правители, а здесь, в Хиландаре, все это время, как и много веков тому назад, трепетал едва видимый, слабенький язычок пламени в лампадке, который не сумели загасить ни крестоносные грозы, ни гибельные азиатские ветры.

«Мертв я до самой смерти, – писал святой Сава в двенадцатом веке, глядя в этот самый двор, – и до суда сам себя каре подвергну, и до бесконечной муки себя мучить стану, от отчаяния…»

Итак, я здесь. Существую.

В последний раз я видел Сараево в снежном сумраке после великого исхода сербов из города. Дорога, по которой я направился к свободным горам, была призрачно пустынной. За поворотом, в местечке под названием Осмице, откуда я любил ребенком скатываться на санках, за темной стеной соснового леса, Сараево вдруг раскрылось передо мной словно сизый веер. Оно лежало здесь, под моими ногами, как серебряный поднос, укрытый беловатой пеленой ядовитого тумана, который кто-то напустил в пространство среди заснеженных вершин. В одно мгновение, будто освещенное всполохом молнии, я увидел на этом подносе всю свою жизнь: лабиринты улиц, переулков и тупиков, дома, площади, мечети и церкви, обледеневшие тополя – так, рассказывают, перед смертью в сознании человека проносится память о прожитых им днях. Сонное, набухшее тишиной Сараево дышало серыми кубиками домов на метафизической скатерти детства и юности.

Мой спутник молча протянул пистолет, после чего передернул затвор своего автомата и опустил заднее стекло джипа, изготовившись к стрельбе, потому что мы пересекали вражескую территорию. Он тихо приказал мне стрелять без предупреждения в любого, кто попытается нас остановить. Я, сидя с левой стороны, как завороженный вглядывался в Сараево, зная, что вижу его в последний раз, в то время как за правой обочиной, в лесу, метались опасные темные тени тех, кому принадлежал этот участок земли. Вот так четверть века спустя мы с ужасающе близкого расстояния, глаза в глаза, смотрели друг на друга – мой родной город, который неоднократно и самыми разными способами пытался убить меня, остановить на пути к свободе, и я, его сын, с пальцем на холодном спусковом крючке. Пахло предстоящим снегопадом и смертью.

В тот полдень я оказался на самой границе самого далекого сараевского пригорода, где начинался просто пейзаж и ничего более. После заключения мира этот пригород отошел к сербам в качестве утешительного приза, и в него добирались через горные отроги по только что прорубленным кружным тропам, идущим сквозь раскорчеванный кустарник и буераки, по запущенным землям и кручам. Ни с одной точки этой практически еще не проторенной, но безопасной тропы, далекой от демаркационной линии, Сараево не просматривается, а я так хотел увидеть его еще раз. Потому и принял предложение воеводы А. проехаться с ним на джипе по другой, старой асфальтированной дороге, которую одним росчерком пера рука неизвестного дипломата где-то далеко, в штате Огайо, разрезала в двух местах и тем самым отдала противной стороне. Теперь по ней проезжают только танки и бронетранспортеры иностранных солдат, машины с журналистами и колонны грузовиков с вооруженным сопровождением – прочим, рискнувшим сунуться на ее, никто не гарантирует жизни.

– Идем сквозь турок! – коротко отрезал воевода и загнал патрон в патронник своего «хеклера». Невысокий, плотный, плечистый и с широкой грудью, на которую падала черная как ночь борода произнес это тоном проснувшегося в нем сказочного гайдука времен войн с турками. Война закончилась, но он не снимал выцветший камуфляж. Его голова стоила в немецких марках целое состояние; на него устраивали засады и американские морпехи, и муджахеды из Ирана, но он, словно заговоренный, дразнил судьбу, кружа по дорогам в черном, изрешеченном пулями «ниссане» с потрескавшимися стеклами, само появление которого вгоняло в столбняк охотившихся за ним, потому что они знали: воевода не отправится на тот свет, не прихватив с собой по крайней мере с десяток противников. Правой рукой он крутил руль, левой придерживал снятый с предохранителя автомат, а в глазах его поселилась смерть.

Я забываю про засады и как зачарованный смотрю на запретный город, который, с отвращением вздрагивая, укутывается драным и грязным покрывалом тумана.

Теперь я наконец понимаю: он набросился на меня со всей своей предательской силой и не позволит спокойно прожить остаток жизни.

В ледяном сумраке я принимаю решение раз и навсегда избавиться от него. Если удастся выпутаться живым, клянусь уехать на Святую гору, где буду поститься и молиться за спасение своей души. Уже восемь веков, как туда заказан путь злым духам. Если кто и освободит меня от болезненных чар, так только Хиландар.

Ожидая пароход на Святую гору в маленьком порту Уранополиса – Небесного града, я встретил небольшую группу отдыхавших здесь уроженцев Сараево.

Как отчаявшиеся пассажиры потерпевшего крушение корабля, судорожно ухватившиеся за оторванные двери судового бара, которых неугомонные волны несут по океанским просторам, мы сидим под зонтом портовой корчмы «У Костаса», вспоминая навсегда утраченное для нас Сараево. Лето случайно собрало нас в таверне, людей, чьи печальные, озабоченные лица так отличаются от счастливых лиц туристов со всех концов Европы. Июль здесь просто невыносим из-за духоты, а в Сараево, собираясь вечером посидеть на террасе гостиницы «Европа», надо было надевать джемпер, печально заключаем мы под очередную рюмку узо.