В оковах страсти - Дагмар Тродлер

Нас окружала тишина. Факел отображал на стене причудливые тени каких-то фигур. Крыса прошмыгнула мимо нас. Я вспомнила наконец, зачем пришла, медленно поставила на пол корзину, рядом кувшин с вином. Он все еще пристально рассматривал меня. Выражение его глаз менялось, оно стало удивленным, потом любопытным. Участилось дыхание, стало прерывистым.

— Желаю тебе счастливого Рождества, — пробормотала я смущенно и немного растерянно, постаравшись отвести от пленника взгляд. На его лице были заметны следы истязаний и жестокого обращения. Спину покрывала засохшая корка крови и грязи, на коже виднелись глубокие рубцы от ударов плетью и ожоги от раскаленного железа. В некоторых местах, казалось, ему регулярно сдирали кожу. Пятки распухли от ударов палкой и потрескались. На плечах всеми цветами радуги переливались гематомы, возникающие, когда человека неоднократно подвешивают за руки. Скрюченные пальцы почернели от крови — под ногти ему загоняли иглы. Но кости казались неповрежденными, тиски для пальцев и испанский сапог были приготовлены на потом, как и нож для внутренностей — отец хорошо овладел наукой, как опрашивать людей с пристрастием, не лишая их при этом жизни.

Мастер подземелья хорошо исполнял свою работу. Гниющие язвы, нечистоты по щиколотку и зловоние, доходящее до самого неба, которые навсегда лишали человека собственного достоинства. Как слой лака, засохшая кровь покрывала светлую кожу. Паразиты копошились в космах волос в поисках кровоточащих ран на теле. Жирные белые личинки блестели в свете факела, невыносимо резкий запах экскрементов, смешанный со сладковатым запахом гноя, вызывал у меня тошноту. Никогда я еще столь близко не видела перед собой жертву отца — в отличие от мамы, он всегда избегал доводить до моего сведения нелицеприятные издержки своей правоты. И вот я стояла перед страдальцем, стараясь не потерять самообладания. Чем бы ни провинился этот человек, но такие мучения, которым он подвергался, вряд ли мог одобрить Господь Бог… Ногой я чуть ближе придвинула кувшин с вином и кивнула ему: бери. С неимоверным трудом, будто старик, он попытался сменить свою скрюченную позу — выпрямиться. Паштет выскользнул из его ослабевших рук. Из темноты появилась крыса и уже хотела было утащить упавшую на пол добычу, но тут с громким криком отчаяния он набросился на животное, начал бить рукой о пол: он делал это, пока не упал в изнеможении. Я видела, как коварно и зло заблестели глаза крысы, когда она убегала. Отвращение охватило меня: казалось, животное с острыми когтями пробежало по моей спине.

Узник зашевелился вновь, схватил паштет и засунул в рот весь кусок. Он чавкал, поспешно захватывал паштет, вытаращив глаза, сопел, давился, жадно облизывал светло-красным языком пальцы и в то же время другой рукой выискивал на полу крошки, ощупывая солому. Потом взглянул на меня уже со слезами на глазах, в ужасе закрыл тело руками и отрыгнул паштет перед моими ногами.

Я стояла как вкопанная. Кашляющая куча тряпья вздрагивала, давясь вновь и вновь, резко пахло желчью, и мне показалось, что я слышу рыдания. Я стояла, застыв от отчаяния, сжав кулак, перед рвотными массами…

Солома шевельнулась, стоило сделать мне один шаг назад, и он вновь посмотрел на меня. Увидев на моем башмаке брызги, схватил свою оборванную рубаху, неуклюже разорвал ее пополам, чтобы вытереть начисто мой башмак. Я попыталась удержать его от этого, наклонилась к нему, положив руку на плечо. Он не должен был делать этого, нет, нет, Боже правый…

Наши лица оказались на одном уровне, и я ощутила его кисловатое дыхание, почувствовала взгляд, хотя следила за его рукой на полу, которая все еще обнимала мой башмак. Потом — этот звук. Может быть, это было слово? Или всего лишь тон? Тон, напоминающий просьбу, быстро произнесенную и короткую. Мне следовало посмотреть на него.

Он дрожал всем телом, начал шептать, хрипло и поспешно, не отпуская меня. Я осторожно отодвинула ногу в сторону, сгруппировавшись, чтобы не потерять равновесия. Тогда он умолк, на лице его появилось разочарование, вновь появились слезы в голубых, как море, глазах, зубы его стучали — от холода, температуры, боли — я этого не знала, но это пронизало меня насквозь. И я расстегнула золотую пряжку своей накидки, сняла ее и накинула на плечи мужчины. Он отшатнулся, я оступилась и потеряла равновесие, он схватил меня и не дал упасть на вонючую солому. Испугавшись, я вырвалась, прижалась к стене и почувствовала спиной, какой холодной она была, лишайники тут же обозначили влажную отметину на моей тунике. Он взглянул на меня. Взгляд остро врезался в мою память. В возбуждении я сделала глоток. О Боже, эти глаза были такими живыми, они преодолели кровь и боль и без слов проникли в мои мысли… Эти невысказанные слова были словами из другого мира, полными страдания и многообещающими: Элеонора, берегись зла в жизни!

Я сделала несколько неуверенных шагов к выходу.

Бутыль со звоном опрокинулась, и вино выплеснулось на солому. Прочь отсюда — без оглядки! За мной зашелестела накидка. Я обернулась и, споткнувшись, отошла назад; мужчине удалось встать с пола, и, святый Боже, он оказался высокого роста! Настоящий великан, для которого потолок камеры был слишком низок, — он стоял, покачиваясь, неуверенно на своих обезображенных ногах, держа одной рукой накидку, а другой пытаясь схватиться за меня. Из под свисающих спутанных волос раздался прерывисто хриплый шепот, в нем слышалась неотложность какой-то просьбы, срочность — я даже немного отшатнулась назад. Что он здесь совершил, чего он хотел от меня? Снаружи стоял Ландольф. Придет ли он мне на помощь, если я закричу?..

Он опустил руки. Неловко убрал с лица грязные волосы, но они тут же вновь накрыли его. Закусив губы, я коснулась руками двери темницы. Когда я вновь взглянула на узника, он стоял и улыбался мне, белые зубы блестели и глаза мерцали, как две звезды, из-под спутанных прядей волос.

И я поняла, что он сказал на французском языке: «Храни вас Господь».

Я повернулась и побежала из темницы прочь, на улицу, на холодный и чистый зимний воздух.

* * *

Именно в это время бенедиктинский аббат въезжал во двор замка. Возможно, его привлек сюда запах ароматных паштетов, которые мои батрачки приготовили из остатков праздничной трапезы. А может быть, он хотел всего лишь обсудить сделки по податям за бокалом вина из знаменитых отцовских бочек… Я заметила, что он подозрительно часто приезжал к трапезе. И, конечно, за столом никогда не упускал возможности прочитать нравоучения, будто находился у себя дома — в трапезной монастыря: то читал Евангелие, то пел своим приятным голосом псалмы или рассказывал священные истории. Но, при всей его благонамеренности и доброжелательности по отношению к нашей семье, мне всегда казалось, что конечной целью его визитов к нам было стремление наполнить желудок едой, которую у нас хорошо готовили. Да простит меня Господь за мой длинный язык…

Аббат Фулко с достоинством спешился и вручил узду конюху. Едва дыша, прямо в снежный сугроб присела я перед ним в торжественном реверансе.

— Благослови Господь. Мое дорогое дитя, управляетесь ли вы по хозяйству с тем же милосердием, как это было при жизни вашей матушки — да примет Господь ее душу на небесах? В этот раз вам уже лучше всех удалось раздать в деревне свои дары. Но мне кажется, что свою любовь к ближнему вы зря тратите на этих людей.