Пташка - Уилльям Уортон

Все вещи, которые кажутся нам важными, становятся незначительными, едва задумаешься о том, что они в действительности значат, вся жизнь кажется ничем. Знание-умение уничтожается размышлением, даже не уничтожается, а как бы стерилизуется, перегоняется в знание-понимание. Раздумье — это переработка умения в понимание.

Наконец я так устаю от попыток поймать Пташку, что останавливаюсь и смотрю на него. Он мне улыбается. Все играет в свои игры. Он, конечно, хочет заполучить свой нож, но не сходит с ума от злости. Я для него всего лишь длинная рука судьбы. Вытаскиваю нож. Медленно открываю, чтобы напугать его. Делаю вид, что собираюсь его убить. А он стоит и глядит на меня. У меня возникает подозрение, что я не сумею разозлить его из-за ножа, даже если захочу. Брось я нож, и парень полетит, чтобы его поймать. Я начинаю замечать смешную сторону происходящего. Марио по-прежнему стоит рядом. Я бросаю нож на землю к ногам Пташки. Пташка его поднимает. Он обтирает его, закрывает, потом идет к Марио и отдает нож ему. Говорит, если это действительно его нож, то пусть берет. Говорит, может быть, Зигенфус его нашел или украл, тогда он все равно принадлежит Марио. Я приказываю Марио не прикасаться к этому поганому ножу. Забираю его у Пташки сам, а потом отдаю обратно. Чувствую себя знаменитым генералом Ли, отдающим шпагу достойному противнику. Тогда-то Пташка и спрашивает меня, люблю ли я голубей, и приглашает к себе на двор, взглянуть на голубятню, которую строит. Марио отправляется домой, а мы с Пташкой становимся друзьями.

«…Птаха, ты знаешь, что смог бы стать чемпионом штата, если б захотел? Ты поборол бы всех этих креветок в категории сто двадцать пять одной левой. Побил бы все мыслимые рекорды».

По субботам мы любили сидеть на газгольдере и высматривать голубей. У Пташки был потрясный бинокль из магазина при ломбарде. Нет ничего лучше, чтобы разглядывать голубей. Мы готовы были таращиться в бинокль по очереди весь день напролет, жуя сэндвичи, которые покупали на Лонг-лейн.

Пташка рисует голубей. Пташка вечно рисует их или каких-нибудь других птиц — так, как другие мальчишки рисуют члены, мотоциклы или голых девчонок. Он со всеми подробностями изображает их перья и лапы, и они выходят похожими на чертежи — со стрелками, видами сверху и сбоку. Но если он вдруг решает нарисовать голубя так, чтобы тот был похож на голубя, у него и это получается. Помимо всего прочего Пташка еще и художник.

Однажды к нам начинают цепляться копы. Говорят, с биноклем мы подглядываем в чужие окна и на нас жалуются. Ну и придурки же тут живут. К счастью, у Пташки с собой много рисунков, и мы говорим, что просто выполняем школьное задание. Такое способен понять даже коп. Кому-то из них пришлось изрядно попотеть, объясняя одной живущей поблизости леди, что мы и впрямь, скорее всего, смотрим на голубей, а не подглядываем за ней в окно, пытаясь разглядеть, что у нее в трусиках.

К этим газгольдерным стаям прибилось несколько хороших голубей, на них-то мы и нацеливаемся. Пташке, скорее всего, достаточно их поманить, но нам куда больше по вкусу идея вскарабкаться на самый верх и поймать их руками. И сделать это надо ночью, когда голуби спят. Вообще-то там есть и забор, и ночной сторож, но мы все разведали и знаем, где можно перелезть.

Мне трудно это сделать. Мне придется убить всех птиц, ощипать их, выпотрошить, и это лишь ради одного укуса. Но я должен. Я голоден — я изголодался по настоящему знанию, должен попробовать его на зубок. Знание-умение словно наматывается на мои извилины. Мы все готовы отдать ради знания-понимания.

Мы берем с собой нашу веревочную лестницу с крюком, забрасываем ее и лезем вверх по задней стороне газгольдера. Я лезу первым; у нас обоих припасены мешки из дерюги, чтобы засунуть туда птиц. Еще мы прихватили с собой карманные фонарики, чтобы разглядеть птиц и выбрать тех, которые нам нужны.

Наверх мы забираемся легко. Оттуда нам открывается потрясающий вид: вот высится здание театра, а вон убегают огни вдаль, по направлению к Филадельфии. Мы сидим и обещаем друг другу, что когда-нибудь снова залезем сюда, просто чтобы посмотреть на звезды. Но сделать это нам так и не довелось.

Жуткая штука эта ночная ловля птиц. Нам страшно. Приходится перегибаться через самый край, чтобы достать до тех укромных уголков газгольдера, где ночуют голуби. Верхняя часть резервуара скошена от центра к краю, через который нужно перегнуться по грудь. Не могу заставить себя это сделать. Как бы ты ни был силен, есть некоторые вещи, на которые ты просто не способен.

А Пташке хоть бы хны. Он шарит руками где-то внизу, ловит голубей и передает мне. Если это какая-то шваль, я возвращаю птиц ему, а хороших сую в мешок. Так мы обходим по кругу всю верхнюю площадку, останавливаясь каждый раз, когда слышим голубей. Таким образом, за один обход мы заполучаем примерно десяток более или менее стоящих птиц.

Пташка говорит, что, если спуститься пониже, можно достать еще несколько хороших экземпляров. Он ползет и ползет, пока не получается, что он почти что висит в воздухе, и край уже где-то у его пояса. Я кладу мешок с птицами и сажусь ему на ноги, чтобы он не соскользнул. Мне хочется поскорее убраться с газгольдера. Потому что сидеть вот так на его ногах у самого края мне страшно. Он где-то далеко внизу, так далеко, что я не могу достать птиц, которых он мне подает, тогда он берет другой мешок и сам начинает их туда засовывать. Мне приходит в голову, что мы, скорее всего, нахватаем всякой швали, если выбирать будет Пташка, но, в конце концов, мы всегда сможем их потом отпустить.

И тут я слышу позади какой-то шорох, и несколько голубей взлетают за моей спиной. Я оглядываюсь и вижу, как еще две птицы выбираются из мешка. Не успев ни о чем подумать, я тянусь к мешку, чтобы его закрыть, и отклоняюсь назад. Пташкины ноги мелькают передо мной и в один миг оказываются за краем площадки!

Среди голубей начинается переполох, они мечутся в темноте во всех направлениях. Я перепуган до смерти, замираю, боюсь шевельнуться. Такое чувство, что весь газгольдер раскачивается. И ничего не происходит. Я ползу на животе к краю. Пташка висит, ухватившись за что-то. В одной руке у него по-прежнему дерюжный мешок. Он глядит на меня и улыбается своей обычной широкой улыбкой. Протягивает мне руку.

— Давай руку, Эл!

Сую ему руку, но не могу заставить себя наклониться достаточно низко, чтобы ухватить его ладонь. Он убирает свою руку и хватается за что-то другое. Пытается закинуть ногу на край, но у него не получается. Меня начинает трясти.

— Пойду позову кого-нибудь, а, Пташка?

— Мне так долго не провисеть. Ничего, сам справлюсь.

Он подтягивается, упирается во что-то ногами и пытается достать одной рукой до края площадки. Я хочу дотянуться до него, но чувствую себя совершенно парализованным. Не могу заставить себя приблизиться к этому краю. Пташка висит, и его почти не видать в темноте. Ложусь на живот и пытаюсь ползти вперед, так далеко, как могу. Наконец моя рука оказывается там, где он может до нее дотянуться, если какое-то время не будет держаться двумя руками.