Туннель к центру Земли - Кевин Уилсон

Он покачал головой, словно я была докучным ребенком.

— Ненадолго.

— Послушайте… — Он бросил нетерпеливый взгляд на часы. — Пусть вы и лучшая, но не единственная.

— Второй раз у вас этот номер не пройдет.

— Еще как пройдет.

Мы замолчали, сверля друг друга взглядами.

Я уже видела, как он звонит моему агенту, представляла, как его отзыв скажется на моей дальнейшей карьере. Я ни за что не призналась бы, как дорожу своей работой, как страшно, когда в твоих услугах не нуждаются. Не важно, что я думала о Бимерах — мне была необходима их любовь.

— Простите, что вышла из себя, — выдавила я.

— С кем не бывает, — кивнул он и обнял меня. — В любой семье время от времени случаются ссоры.

Я спросила, могу ли навестить Грету, и он впустил меня.

Она лежала в кровати, но при моем появлении вскочила.

Я сказала, что принесла ей подарок, протянула девочке магнитофон и нажала на кнопку. Зазвучала колыбельная, которую пела ее бабушка.

— Это она, она! — захлопала Грета в ладоши на первых тактах. — Это ты поешь? — спросила она, прислушавшись.

Я кивнула.

— Ты можешь включать его, когда захочешь, и вспоминать обо мне.

Мы прослушали колыбельную еще раз, и Грета уснула.

Я спустилась вниз, открыла входную дверь.

— До свидания, мама! — ладно вывели Бимеры, и я вышла.

— Ужасно, — вздохнул Кэл, когда я рассказала ему обо всем.

— Да, ты прав, я ужасная дрянь.

— Я приеду, — сказал он, но я ему не позволила. Хотелось побыть одной.

— Я люблю тебя, — сказал Кэл.

— Не надо, не говори этих слов, — ответила я и повесила трубку.

Позвонив Кэлу, я достала коробки с моими семейными реликвиями и выставила их в коридор. Каким пустым будет теперь дом! Подчинив свою жизнь работе, я постепенно избавлялась от вещей, которые были по-настоящему моими. Я никогда не цеплялась за вещи. Когда все мои сегодняшние семьи «пустят меня в расход», мой дом станет гораздо просторнее, чем был до того, как я стала бабушкой напрокат.

В первый раз, когда я прошла через это, я хранила коробку с вещами несколько недель после расторжения контракта. Когда агент попросил вернуть вещи, я сказала, что хочу сохранить их, чтобы не запутаться.

— Они ведь не собираются воскрешать вас из мертвых, — попытался он меня урезонить.

— При чем здесь это? — возмутилась я тогда. — Я не хочу, чтобы меня воскрешали! Просто боюсь запутаться.

Спустя несколько недель я осознала, что мелкие детали, делающие каждую семью особенной — вроде того, что любит на завтрак внучка, или как коверкает слова внук, — продолжают жить внутри меня. И тогда я сказала себе: «Они — не твоя семья…» Сердце подпрыгнуло и опустилось.

«…и никогда ею не были», — закончила я.

На следующий день я вернула коробку агенту.

В два часа ночи я послала агенту сообщение. Спустя несколько минут он перезвонил.

— Решил не рисковать, — сказал он, подавляя зевок.

— Убейте меня.

— Должно быть, я сплю, и это мне снится.

— Пустите меня в расход, к чертовой матери.

— Давайте поговорим с утра. — Теперь в его голосе не было и следа сонливости. — Вам не нравятся Бимеры. Прекрасно, я и сам от них не в восторге, но я найду того, кто согласится с ними работать. Считайте, что с Бимерами покончено. Довольны?

— Убейте меня окончательно. Я больше не хочу быть бабушкой напрокат.

— Вы даже не представляете, какие проблемы создаете для компании!

— Тогда я сама им позвоню и шепну внукам на ушко пару словечек.

— Это подло и неэтично!

— Повторяю, убейте меня.

На том конце провода повисло молчание.

— Вы не сможете вернуться.

— Вот и прекрасно.

— Ладно, — сдался он, — умерла, так умерла. Завтра я разошлю уведомления. Мир праху.

Я сижу в кабинете. Живехонькая. Размышляю о том, как будут орать на беднягу агента разгневанные родственники, не получившие то количество любви, за которое заплатили. Как соберут детей и сообщат им про бусю, булю, бабулечку и бабушку Хелен. Как будут рыдать мои внуки и внучки. Что поделаешь, такова жизнь: мы рождаемся, живем и, наконец, умираем.

Теперь, когда мой дом принадлежит только мне, я понимаю, что это не я уходила от них, а они оставляли меня. Я и не знала, что боль потери так сладка. Куда лучше, чем знать, что ты — всего лишь подмена.

Я выхожу в коридор и заталкиваю коробки обратно в кабинет. Пройдут годы, дети повзрослеют. Будут ли они думать обо мне? Вспоминать мое лицо? Поймут ли, что я любила их всех и каждого в отдельности? Потому что они мои дети, а все вместе мы — большая, дружная, образцовая семья.

Я считаю шаги, потому что моя жизнь тосклива и беспросветна. Каждый день я тащусь на фабрику, переставляя ноги одну за другой и присваивая каждому шагу порядковый номер. Это успокаивает меня, примиряет с невыносимостью жизни. От квартиры, которую снимаем мы с братом, до фабрики — всего семь тысяч сорок пять шагов. Всякий раз я выбираю новый маршрут, пытаюсь шагать более размашисто или, напротив, снижаю темп, укорачивая шаг. Это игра — пусть жалкая и странная — делает меня немного счастливее. Упорядоченность придает смысл течению времени. Игра занимает мои мысли, удерживает от взрыва, прогоняя горькие назойливые думы, прежде чем я оказываюсь в очереди перед воротами, а затем в сортировочной, где восемь часов подряд сверху дождем сыплются буквы.

Я работаю сортировщиком на головной фабрике, производящей таблички для скраббла фирмы «Харсбро инкорпорейтед». В каждом из пяти громадных цехов сто сортировщиков копошатся в груде деревянных табличек, которые скатываются вниз по специальному желобу. Несколько раз в смену загораются синие огни, звучит сирена. Тогда рабочие встают с колен и слушают клацанье тысяч А, Ж и Р — словно тысячи машинисток одновременно ударяют по клавишам. Я ползаю на коленках посреди алфавита в поисках буквы Й. Работа как работа, ничего захватывающего.

В любой набор скраббла кладут букву Й — гипотетическую возможность для йоги, йоты и йодля. Другими словами, на каждую сотню прочих букв приходится только одна Й, и прежде чем мне удается набрать с десяток, приходится перелопатить тысячи табличек. Сортировщики получают жалкую почасовую плату плюс крохотную премию за каждую букву, поэтому неудивительно, что я не испытываю к своей работе теплых чувств. Я сортирую Й почти три года — с тех пор, как мне исполнилось двадцать, — и хотя неплохо освоил эту операцию, всякий раз, когда касаюсь подушечками пальцев деревянных табличек с А, Е и К, я мечтаю их собирать.