Последняя история Мигела Торреша да Силва - Томас Фогель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это не важно, они верны сами по себе. В конце концов, я не желаю знать, действительно ли случилась та или иная история, важно, правдива ли она.
— Но тогда то, что правдиво, не обязательно происходило в действительности?
— Действительность существует, правда же — впрочем, как и ложь — должна быть выдумана, это чистое творение и вместе с тем знак, а лучше сказать, часть нашей культуры.
— Вы одним махом объединили правду и ложь…
Рибейро остановился.
— Поскольку я испытываю большую симпатию ко лжи, к грациозной, хитроумной лжи якобы скромных мастеров иронии, за которой, однако, таится выдающийся ум, что и подтвердили древние греки, и которая одна придает достоинство нашему тупому ограниченному бытию. Независимому рассказчику разрешается любая хитрость. В условностях маленькой жизни он требует безусловного, он подстрекает и усмиряет, сотворяя вещество для наших снов, без которых не может быть движения вперед. Своими лживыми историями он делает нам прививку против изолгавшейся действительности. Мошенничает не он, а те, кто подкрашивает истину, кто никогда не говорит правду и кто подмешивает воск в свой мед. Честный рассказчик продаст тебе мед «sine сега», без воска. Отсюда «sinceritas», латинское слово для обозначения честности в отличие от обмана.
Старый учитель был в своей стихии. От Аристотеля он перешел к Лукиану из сирийского Самосата, чьи злые сатиры были направлены против предприимчивых оракулов и пророчествующих мошенников и который пытался объяснить своему другу Филоклесу, что «нации, объединившись в государство, публично исповедуют ложь».
Наконец учитель слегка коснулся книг Августина, в которых тот ополчился против обмана и введения в заблуждение и привел доказательства того, что можно тяжко солгать и с помощью правды.
Мануэл молчал. Как много новых мыслей обрушилось на него, столь многое он увидел совершенно другими глазами, совсем в другом свете!
Они медленно пошли дальше, вдоль берега Рио-Мондегу.
Рибейро опять заговорил о деде Мануэла:
— А дома и в деревне что говорили люди?
— Мнения были противоречивы. Моя мать считала, что он привозит истории из своих странствий. А бабушка, напротив, частенько говаривала, когда я хотел пойти к нему: «Пепе опять сел на своего конька и клепает истории». В деревне у каждого было свое мнение. Для одних он был выдумщик, для других — изобретатель, волшебник, жонглирующий фантастическими случаями. И когда кто-нибудь пытался узнать, как он додумывается до всего этого, старик задавал встречный короткий вопрос: «А откуда у паука берется паутина?»
Рибейро заключил:
— Итак, люди приходили, были полны любопытства, желали слушать.
— Они снова и снова хотели слушать его истории, одержимые желанием занять самое лучшее место в полностью забитом трактире.
— Значит, они все-таки верили ему, — упорствовал Рибейро.
— Иные, когда дед кончал рассказывать, еще некоторое время сидели, как бы погрузившись в себя, только что услышанное еще звучало в них, а потом говорили только: «Это было прекрасно!»
Другие же на следующий день на базаре утверждали: «Такого не бывает!» или: «Жаль, что это всего лишь сказка!»
— Но при этом им все-таки хотелось верить в нее, — сказал Рибейро.
— Возможно, — высказал свое мнение Мануэл, — они и хотели бы верить ему, но они ему не доверяли.
— Таким образом, люди хотели верить ему, но не позволяли себе этого.
— Что значит «не позволяли»?
— Да, они не позволяли себе верить. Возможно, нет на свете ничего сложнее, чем это. Для веры нужно невероятно много сил. У кого они есть, тот сдвигает горы.
— Но ведь можно попытаться.
— Конечно, можно, — улыбаясь, сказал Рибейро. — Но большинству людей это не удается. Потому что это роскошь — позволить себе то, что так обогащает. Тут завистники стоят стеной.
Вода в Рио-Мондегу сверкала под вечерним солнцем. Мануэл опять остановился.
— Я бы хотел спросить вас кое о чем. Вы профессор математики. Чем привлекают вас эти истории?
— Математики — хитроумные люди, поскольку они хотят знаний. А если серьезно: ничто не стоит так близко, как счет и рассказ. И то и другое не дает распадаться миру, разгадывает загадку и освобождает. Архимед был, конечно, прав, когда утверждал, что смог бы сдвинуть Землю. Предпосылкой для этого должны быть всего лишь точка вращения, достаточно длинный рычаг и место, на которое он мог бы встать. То, что он говорит, истинно, но невозможно. История же, напротив, может быть от начала до конца выдуманной, но с помощью своей собственной арифметики она в состоянии перевернуть весь мир.
Мануэл задумался. Опять всплыл в его памяти странный, не доведенный до конца рассказ деда.
— Возможно ли вычислить конец незавершенной истории?
— В арифметике ищут общий знаменатель, в грамматике же исследуют внутреннюю логику.
— Таким образом, наш язык и математика намного ближе друг другу, чем мы думаем…
— Именно потому, что два плюс два не пять. Ответ тоже должен соответствовать условию. И кроме того — а этому, конечно же, учил тебя твой дед, — наш язык подобен саду, который есть тень души, сотворившей его. Или ты ухаживаешь за ним, или даешь ему одичать. Это так просто.
— В таком случае язык — это сад, но иного рода, следующий этап развития природы, математика.
— Браво! — воскликнул учитель.
Мануэл остановился, перевел дух, потом сказал:
— Вот теперь я начинаю понимать, что вы имеете в виду, когда говорите, что подобное стремится к подобному.
— Добро пожаловать в наш союз! — смеясь, пригласил Рибейро.
— Удивительно, но только теперь мне становится ясно, во скольких же историях деда местом действия был сад, — сказал Мануэл, продолжая шагать дальше.
— И сколько из них ты можешь мне пересказать?
Мануэл проглотил язык. К этому он не был готов. Во всяком случае, в данное время. Втайне он надеялся, что когда-нибудь доверит ему, своему учителю, ту или иную из дедушкиных историй. И вот именно сейчас ему придется рассказать одну из них. Бессвязные обрывки картин быстро промелькнули в его голове, но ни одна из историй целиком не выстраивалась. Ему как будто сдавило горло. Смущенно смотрел он на землю.
Старый Рибейро улыбнулся и почесал бороду.
— Это всего лишь идея, не обязательно рассказывать их сегодня. Но сам подумай — я постепенно становлюсь любопытным. В конце концов, никуда не годится, что ты прячешь их в своей голове.
Освободи их, дай им жить. Чутко прислушивайся к себе, пока голос деда опять не зазвучит в твоей душе. И когда ты его услышишь, начинай записывать и рассказывать.
— Согласен, — с облегчением сказал Мануэл. — Тогда я запишу для вас одну из его садовых истории. Но…