Красные части. Автобиография одного суда - Мэгги Нельсон

заслонить лицо рукой. Так же, как он инстинктивно протягивает перчатки, я чувствую порыв оградить его, заслонить от солнца своим телом или хотя бы опустить жалюзи.

Мы остаемся на своих местах; я смотрю, как свет продолжает движение.

Я смотрю на свет и на руки Лейтермана и пытаюсь представить, как они взводят курок, как они смыкаются на чьей-то шее. На шее Джейн. Я знаю, что воображать такое бессмысленно и ужасно. Интересно, как бы я себя чувствовала, если бы представляла эту сцену снова и снова, а потом узнала бы, что он этого не совершал. Я разглядываю его целый день, как будто с небес вот-вот должен снизойти знак: виновен или невиновен. Но он не снисходит.

Январские слушания были нужны для того, чтобы выложить перед судьей костяк дела: доказать, что было совершено убийство, подтвердить, что жертвой была Джейн, предоставить достаточно оснований для полноценного судебного процесса, определить, должен ли Лейтерман оставаться под стражей до суда, назначить залог или отказать в его применении и так далее. В тот день моего деда первым вызывают для дачи свидетельских показаний. Все в зале суда немного обеспокоены, когда он, пошатываясь, взбирается на место свидетеля; сломать шейку бедра сейчас было бы особенно жестоко.

За кафедрой он выглядит древним. На нем его любимый пурпурный пиджак и ярко-красный кашемировый свитер, который моя мать подарила ему на Рождество несколько недель назад. Прокурор штата Стивен Хиллер просит его рассказать суду, что он увидел в морге 21 марта 1969 года. Мой дед подается вперед и отчетливо произносит: Мою младшую дочь. Он всё еще выглядит потрясенным.

В конце дня мой дед заявляет, что у него есть «внутреннее чувство» насчет Лейтермана. Он заявляет об этом за ужином в ресторане «Олив Гарден», выходящем окнами на парковку возле трассы, на другой стороне которой расположился мотель, куда нас всех поселили на ночь. Он упоминает «внутреннее чувство» несколько раз, но так и не говорит, что это за чувство.

Я только хочу сказать, что он похож на измученного человека, — говорит он.

Я не ожидаю от вас сочувствия к нему, — сказал Шрёдер на следующий день после ареста Лейтермана. — Нет, он жалкий мешок дерьма. Но он в паршивом здравии, и, на мой взгляд, его тело превратилось в развалину из-за всего, что он сделал.

Сидя в «Олив Гарден», я задаюсь вопросом: если ты похож на измученного человека или у тебя тело-развалина, значит ли это, что ты спланировал и совершил жестокое сексуализированное убийство совершенно незнакомой женщины тридцать лет назад? Я также припоминаю, что, когда я с осторожностью расспрашивала деда, тайно собирая материал для «Джейн», он сказал, что у него есть «внутреннее чувство» насчет Джона Коллинза.

Хотя ему за девяносто, мой дед не подает признаков усталости ни от повседневного быта, ни от девяти десятков прожитых лет. Он выпивает по три ведра кофе в день, принимает горячие ванны и решает кроссворды по ночам. Сторона обвинения зовет его «доктор Дэн», что отлично ему подходит: более шестидесяти лет он был практикующим стоматологом. Он старается схватывать всё на лету, и ему это удается. И всё же я знаю, что он устает, потому что во время заседаний он часто засыпает, роняя голову на плечо кому-то из родных, кто оказывается на скамье рядом с ним. Он просыпается с встревоженным видом и тут же заверяет мертвую тишину в зале: Я в порядке, я в порядке.

С каждым днем, приближающим июльский суд, он будет всё больше беспокоиться, что полиция вздумает эксгумировать тело Джейн в поисках дополнительных улик. Он станет звонить моей матери поздно вечером и твердить, что не позволит этого сделать, просто не позволит.

Моя мать говорит ему не поддаваться паранойе. Будем решать проблемы по мере их поступления, — рассуждает она. Пока еще рановато.

Прямая трансляция

Тем январским днем Хиллер предупредил нас, что выступление судмедэксперта было всего лишь разогревом перед полным натуралистических подробностей судебным процессом, который ожидает нас летом. Перед своей вступительной речью 12 июля 2005 года он снова обратился к нам с предупреждением. Он поймал в коридоре всех присутствовавших в тот день родственников Джейн: меня, мою мать, моего деда, младшего брата Джейн и его жену — и сказал, что будет показывать присяжным фотографии со вскрытия Джейн, фотографии, которые мы, возможно, предпочли бы не видеть.

Мой дядя внимает предупреждению, говорит, что не видит причин держать эти изображения в голове, и отправляется в буфет на первом этаже здания суда.

Моя мать другого мнения. Мы сильные, — уверяет она Хиллера. — Мы выдержим. Я не вполне понимаю, за кого она говорит.

Мой дед выглядит обескураженным, он разрывается между противоположными позициями дочери и сына. Он поворачивается ко мне и спрашивает: Как думаешь, что мне делать, детка?

Думаю, тебе нужно делать то, что считаешь нужным, — лепечу я, прекрасно понимая, что он без понятия, что именно он считает нужным, и вряд ли сможет додуматься до этого в ближайшие пару минут, пока заполняется зал.

Он перешагивает порог, и на экране загораются слайды.

Фото № 2:

Джейн на металлической каталке. Снимок сделан в профиль, от грудины и выше. На ней ничего нет, кроме нежно-голубой повязки на голову — узкой, чуть шире ленточки. Ее медно-рыжие волосы блестят от крови. Вокруг шеи, почти как еще один модный аксессуар, как какой-то дьявольский галстук, обвивается чулок, которым ее душили; оба его конца направлены в сторону камеры. Чулок красноватого оттенка, возможно, от старости фотографии. Насколько я знаю, это был обыкновенный коричневый чулок. Чужой. «Привнесен на место происшествия», как говорят. Он впечатался в ее кожу так глубоко и так несправедливо, что выглядит нарисованным. Ее лицо, плечо и подмышка сияют, как самостоятельные источники света. Ее подмышка особенно бела и нежна, как подмышка маленькой девочки. Подмышка, которая никогда не видела солнца.

После первых нескольких снимков Хиллер подходит к нашей скамье. Он говорит нам шепотом, что следующий слайд особенно страшный и что, возможно, нам лучше его не видеть.

На нем шея Джейн после того, как сняли чулок, — шепчет он. — Борозда довольно глубокая.

Моя мать повторяет его слова деду, который сидит справа от нее и слышит недостаточно хорошо, чтобы разобрать шепот Хиллера.

Он говорит, что, возможно, нам лучше не видеть следующий слайд, — говорит моя мать ему на ухо. — Борозда довольно глубокая.

А? — переспрашивает дед. — Что?

ВОЗМОЖНО, ТЕБЕ ЛУЧШЕ НЕ СМОТРЕТЬ, — повторяет она театральным шепотом, опуская голову.

Наклоняясь к коленям, она шепчет мне: