Жизнь - Кейт Ричардс

В 2006 году политические амбиции губернатора Арканзаса Майка Хаккаби, который собирался побороться за место кандидата на президентских выборах от Республиканской партии, коснулись и моей персоны в виде официального помилования за мелкое правонарушение тридцатилетней давности. Губернатор Хаккаби считает себя моим коллегой-гитаристом. Кажется, у него даже есть своя группа. На самом деле помиловать меня было не за что. Никакого преступления за мной в Фордайсе не числилось. Но кому какая разница, помиловали, и все. Но черт, что же произошло с той машиной? Мы оставили её в гараже, напичканную наркотиками. Хотел бы я знать, что случилось с этими пакетами. Может, никто так и не снял панели. Может, до сих пор кто-то ездит на ней, а там по-прежнему полно дури.

Я рядом с Дорис, Ремсгейт, Кент, август 1945-го

Детство, проведенное среди болот Дартфорда единственным ребенком в семье. Поездки на отдых в Дорсет с родителями, Бертом и Дорис. Приключения в компании моею дедушки Гаса и мистера Томпсона Вуфта. Гас учит меня первому гитарному проигрышу. Привыкаю к побоям в школе и позже побеждаю главною гопника Дартфордского техникума. Дорис воспитывает мои слух Джанго Рейнхардом, я открываю Элвиса на волнах «Радио «Люксембург». Мутирую из мальчика-хориста в школьного бунтаря с последующим исключением

Долгие годы я спал в среднем по два раза в неделю. Это значит, я провел в сознании по крайней мере три жизненных срока. А до них было еще детство, которое я оттрубил к востоку от Лондона, на берегах Темзы, в Дартфорде. Там же я и родился 18 декабря 1943 года. По словам моей матери, Дорис, случилось это якобы во время авианалёта. Мне тут сказать нечего, все посвященные лица навсегда умолкли. Мое собственное первое воспоминание — о том, как я лежу в траве у нас на заднем дворе, показываю пальцем на самолет, гудящий в синем небе над головой, и Дорис говорит: «Спитфайр». Война к тому моменту уже кончилась, но в месте, где я вырос, ты заворачивал за угол, и глазам открывалась брошенная земля до самого горизонта, пустыри с сорняками и, может быть, одним-двумя чудом уцелевшим, домами, выглядящими как хичкоковские привидения. Нашу улицу почти разнесло немецкой «жужжалкой», но в тот раз нас там не было. Дорис рассказывала, что снаряд проскакал по мостовой и поубивал всех по обе стороны от дома, где мы жили. Пара кирпичных осколков приземлилась в моей кроватке. Отсюда ясно, что Гитлер охотился за мной лично. Что ж, пришлось ему перейти к плану Б. После того случая моя мамочка, мудрая женщина, рассудила, что все-таки в Дартфорде не так уж и безопасно.

Дорис с моим отцом, Бертом, переехали в Дартфорд на Морленд-авеню из Уолтемстоу, чтобы быть поближе к тетке Лил, сестре отца, пока сам отец воевал. Лил же оказалась в Дартфорде вместе с мужем-молочником, которого перевели туда по работе. Спустя немного времени, когда в наш конец Морленд-авеню угодила бомба, мы решили, что жить в этом доме рискованно, и переселились к Лил. Однажды, рассказывала Дорис, мы вышли из убежища после налета и увидели, что крыша дома Лил загорелась. Несмотря ни на что, именно здесь, на Морленд-авеню, наши семьи по-прежнему жили вместе после воины. Дом, где мы обитали, еще стоял в то время, которое я уже могу вспомнить, однако примерно треть улицы представляла собой большую воронку, поросшую травой и цветами. Это была наша игровая площадка. Меня произвели на свет в больнице Ливингстоун под звуки объявления об отбое воздушной тревоги — еще один апокриф Дорис. Придется поверить ей на слово — не то чтобы я лично отсчитывал свою биографию с самого первого дня.

Моя мать, уезжая из Уолтемстоу в Дартфорд, собиралась переселиться в место поспокойнее. И переселила нас в долину Дарента — в Бомбовую аллею! Здесь квартировал крупнейший филиал Vickers Armstrongs — то есть практически самое яблочко немецкой мишени — и химзавод Burroughs Wellcome. Заодно как раз над Дартфордом у немецких бомбардировщиков случался приступ малодушия, после которого они сбрасывали весь боезапас и поворачивали восвояси. «Как-то стрёмно становится...» Ба-бах! Чудо, что нас обошло стороной. От звука сирены у меня по-прежнему дыбятся волосы на затылке — наверное, это закрепилось с привычкой спускаться в убежище с мамой и остальной семьей. Когда завывает сирена, у меня это автоматическая реакция, инстинкт. Я смотрю много военных фильмов, и документальных, и художественных, поэтому слышу этот звук регулярно, и тем не менее каждый раз эффект один и тот же.

Мои самые ранние воспоминания — стандартные воспоминания о послевоенном Лондоне. Пейзаж из руин, пол-улицы сметено начисто. Кое-где картина не изменилась и через десять лет. Для меня главным влиянием войны стала сама эта присказка: «До войны». Потому что ты все время слышал её в разговорах взрослых: «Да, до войны такого не было». В остальном никаких особенных влияний в голову не приходит. Наверное, отсутствие сахара, конфет и других сладостей имело положительный эффект, но мне тогда радоваться было нечему. Достать дозу — с этим у меня всегда были сложности, что в Нижнем Ист-Сайде, что в кондитерской Ист-Виттеринга недалеко от моего дома в Западном Суссексе. Candies, старая добрая кондитерская, — теперь в моей жизни это ближайшее подобие визита к дилеру. Одним прекрасным утром не так давно мы примчались туда к 8:30 с моим корешем Аланом Клейтоном, вокалистом Dirty Strangers. Мы не ложились ночью, поэтому нас одолевал сахарный зуд. Пришлось прождать у дверей полчаса до открытия, но потом мы набрали охапку Candy Twirls and Bull’s-Eyes и Licorice & Blackcurrant.

Ведь несолидно было бы опускаться до того, чтобы сгонять за дозой в супермаркет, правда?

Тот факт, что до 1954 года нельзя было купить себе пакет конфет, многое говорит о ненормальных условиях, в которых еще долгие годы протекала послевоенная жизнь. Должно было пройти целых девять лет, прежде чем я наконец мог при наличии денег отправиться в магазин и сказать: «Мне пакет вот этих», обычно ирисок, и Aniseed Twists. А до тех пор тебя встречали вопросом: «Пайковая книжка с собой?» Звук печати, штампующей клеточки-купоны. Сколько положено, столько положено. Один коричневый бумажный пакет — пакетик — в неделю.

Берт и Дорис познакомились, когда работали на одной и той же фабрике в Эдмонтоне — Берт на печатной машине, Дорис в конторе, потом они поселились вместе в Уолтемстоу. Пока Берт ухаживал, они проводили много времени в велосипедных прогулках и вылазках на природу с палаткой. Это их сблизило. Они купили тандем и вместе с друзьями стали ездить в велопоходы в Эссекс. Так что, когда я появился, они при первой возможности начали брать меня с собой, усаживая на тандем сзади. Происходило это либо сразу после войны, либо даже еще во время. Представляю себе, как в пути их застает авианалет, они вовсю жмут на педали. Берт впереди, мама за ним и сзади я, на детском сиденье, под безжалостными лучами солнца, срыгивающий от теплового удара. С тех пор это превратилось в главный сюжет моей биографии — вся жизнь в дороге.

В первые годы войны — до моего появления — Дорис водила фургон кооперативной пекарни, хотя с самого начала честно призналась, что водить не умеет. К счастью, машин на дорогах в то время почти не было. Один раз она против правил укатила на фургоне навестить подругу и въехала в стену — но и тогда её не уволили. Она также управлялась с лошадью и повозкой, на которой кооператив развозил хлеб по ближайшей округе, чтобы сэкономить дефицитное в войну топливо. На Дорис лежала ответственность за доставку тортов в большом районе, дюжина штук на три сотни человек, и она решала, кто их получит. «Можно мне тортик на следующей неделе?» — Я же вам только на прошлой неделе привозила, разве нет?» Героическая война. Берт до дня победы имел гарантированную работу на производстве радиоламп. Он служил в мотосвязи в Нормандии сразу после вторжения и попал под минометный обстрел, в результате которого погибли все его товарищи. Он оказался единственным выжившим в этой конкретной атаке, получив на память серьезную отметину — синеватый шрам по всей длине левого бедра. Мне всегда хотелось иметь такой же, когда вырасту. Я спрашивал: «Па, что это у тебя?» И он отвечал: «Это спасло меня от фронта, сынок». Еще война наградила его кошмарами на всю оставшуюся жизнь. Несколько лет подряд мой сын Марлон, еще ребенком, проводил много времени с Бертом в Америке, регулярно ходил с ним в походы. Он говорит, что Берт иногда просыпался среди ночи, крича: «Осторожно, Чарли, сейчас грохнет. Всё, нам кранты! Нам кранты! Блядь!»