Вместе мы удержим небо - Эллен Фьестад

Она смотрит на свое лицо в зеркале на двери. Смотрит на всунутую между полотном двери и зеркалом почтовую открытку с изображением Фриды Кало. Ее прямой взгляд, густые брови. Как расправленные крылья птицы, устремившейся в небо. Открытка по краям обтрепалась, краски начинают выцветать. Она у нее так долго, что и не упомнишь. Открытку когда-то давным-давно подарила Луке бабушка. Вместе с первым набором настоящих карандашей для рисования. Лука смотрит на свои брови, берет карандаш для бровей и подкрашивает их себе, чтобы они были потемнее. Единственный объект, на котором она последнее время что-либо изображает, это она сама. Ее собственное лицо. Ее лицо, обращенное к миру. Она садится на диван и оглядывается вокруг. Ковыряет черный лак на ногтях. Надо бы заново нанести его. Опирается ступнями, скрючив пальцы на ногах, о край дивана, прижимается лбом к коленям. Голова кружится. Надо было поесть все-таки. Диван вибрирует в ритме бас-гитары, легко проникающем сквозь бетонное перекрытие с этажа выше.

Из коридора доносится звяканье бутылок, которые кто-то несет в мешке. Девичий смех. Что-то отвечают мужские голоса. Она вспоминает, что ведь сегодня же вечер пятницы. Открывается, потом захлопывается красная дверь пожарного выхода в конце коридора; наступает оглушительная тишина.

Лука набирает номер.

— Алло? — глухой голос на другом конце провода.

— Привет, бабушка.

— Ах, это ты! Лука, милая ты моя. Как у тебя дела?

Ни с того ни с сего в горле встает комок. Воздух не проходит. Не удается вымолвить ни слова.

Бабушка долго молчит. Потом говорит:

— Все будет хорошо, Лука. Обязательно.

Лука прижимает телефонную трубку к уху.

Трубка будто огнем обжигает ее холодные пальцы.

— Пойди-ка, завари себе чашечку горячего чая. Намажь булочку маслом. Сядь и напиши список того, что тебе нужно сделать. А потом пойди ляг спать. А завтра утром начнешь с первого дела в списке.

Снова долгая тишина.

— Лука? Ты меня слышишь? Ты там?

Лука не в состоянии ответить. Комок в горле словно еще больше разбухает. Так и растягивает кожу. Слышит ли она? Там ли она? Она пробует определить, чувствует ли она свои ступни. Ноги, живот. Пробует почувствовать свое лицо. Не чувствует ничего. Только комок в горле. Комок, раздирающий кожу, рвущийся наружу.

Лука слышит, как бабушка прихлебывает что-то. Проглатывает.

— А потом сфотографируй свои картины и пошли мне фото. Ноги-то мои не стали лучше ходить в последнее время, — говорит она, усмехаясь своим привычным смешком. — Хотела бы я приехать к тебе на поезде, но с такой поездкой мне не справиться. Я теперь и до уборной-то с трудом добираюсь. Твой отец раздобыл мне ходунки. Они вроде тех финских санок, на которых ты любишь кататься. А я-то вот дома на них хожу! — снова смеется бабушка. — Но фотографии пришли мне, Лука. Пришли мне свои картины.

В свое время Лука купила бабушке мобильный телефон. Научила ее читать сообщения. Отвечать на них бабушка не умеет. Но это ничего. Хорошо уже, что умеет читать. Лука знает, что бабушка читает ее сообщения. Снова и снова открывает их. Лука улыбается мобильнику, лежащему у нее на коленях. Вот пойдет сейчас и заварит чай с пряностями, как ее научила бабушка. Индийские пряности и много чудесного горячего молока. Молоко потечет в горло. Принесет с собой в желудок разогретые пряности, они проникнут в кровь и оттуда в самое сердце. И она согреется изнутри. Лука приоткрывает дверь. Прислушивается, нет ли кого в коридоре. Вроде все спокойно. Пробегает на кухню, наливает в чайник холодной воды и открывает холодильник.

Пакета с молоком уже нет.

7

Нести матрас неудобно, но им все же удается дотащить его от фабрики до общаги, ни разу не уронив; неумело балансируя, они минуют одну за другой три запертые двери и протискивают его в каморку к Луке. Гард — первый, кто зашел к ней в комнатку. Кроме нее самой, разумеется.

— Господи, и вот так ты живешь?

Гард выглядывает в окно. Прямо перед глазами стена другого здания.

— Да ничего. Зато на солнце не обгорю.

Гард кривит лицо:

— Если бы мне пришлось здесь жить, я бы тут же заработал себе клаустрофобию и выбросился в окно. Точно.

— Вот я примерно так себя и чувствую.

Гард смеется. Лука улыбается.

— Ну что, положим матрас-то или как?

Гард вытаскивает карманный нож и перерезает бечевку, которая удерживала матрас в свернутом состоянии. Матрас разом расправляется, увлекая за собой Гарда, и заодно стереоустановку. Лука бросается спасать последнюю, но тщетно; вместо этого она и сама валится на матрас, прямо на Гарда.

— Осторожно, нож!

Гард отбрасывает его от себя под кровать, они смотрят друг на друга, повисает абсолютная тишина, они лежат вплотную друг к другу.

Дышат. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Гард осторожно вытаскивает из-под нее руку и ложится на бок лицом к Луке. Смотрит в ее большие темные глаза. От нее пахнет вишневыми леденцами.

— Лука.

Ей нравится, как он произносит ее имя.

— Спасибо, что ты выскочила на дорогу передо мной, — говорит он.

Глаза у него синие, с металлическим отливом, как лакировка на американских автомобилях 60-х годов. Лука думает, что таких не бывает. Не может быть у человека таких синих глаз. Она ощущает их взгляд где-то глубоко, глубоко в животе. Будто эти его глаза держат и не отпускают. Она думает о голубых лагунах, как на открытках с видами Гавайских островов.

В кармане Гарда звонит телефон. Он вздрагивает, перекатывается на спину и смотрит на потолок. Но не берет трубку. Телефон все звонит. Дзынь. Дзынь. После каждого звонка пауза. Вдох, надежда. Надежда, что он замолкнет. Надежда, что Гард не примет звонок. Лука лежит не шевелясь. Затаив дыхание. Телефон продолжает дребезжать. Гард раздраженно встает и выходит в коридор. Ей в лицо ударяет оставшаяся после него тишина.

Лука смотрит на дверь, закрывшуюся за Гардом. Она чувствует, как бьется в груди сердце. Если оно будет так биться, ему там не хватит места. Как если бы его плотно упаковали в пластиковую пленку и засунули в морозилку под все остальное, что там лежит.

Гард возвращается довольно не скоро.

— Ну что, понравится ей, как ты думаешь?

Гард пробует встать на матрас. Как ни в чем не бывало.

— Кому?

— Ну, кому, матери твоей. Ты ее давно не видела?

Лука возвращается к действительности.

— С тех пор, как переехала сюда. Пять месяцев. Но я вообще-то собиралась отдать ей диван. А сама буду спать на матрасе. Ей ведь сорок два года. Немолодая уже.

Гард кивает.

— Да уж, совсем не молодая.