Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики - Александр Гольдштейн

В неровной, но замечательной «Палисандрии» Саши Соколова, где пародийно продолжены некоторые важные мотивы и интонации «Бледного огня», отчасти и «Ады» (интересно было бы, среди прочего, сопоставить гомосексуальную любострастность Кинбота и геронтофильские наклонности протеевидного андрогина Палисандра Дальберга), «Земблей» оказывается уже не старая, а новая, советская Россия, и даже того более — ее идеальное эмблематическое средоточие: кремлевский двор. Кремль, где вырастает соколовский сирота, есть остраненный на манер продвинутого постмодерного соц-арта сгусток «послеоктябрьской» русской державной истории, истории округлой и цельной, со множеством благополучных развязок. Кремль есть также воплощение традиционалистского сказочного монархизма, дворца и двора посреди необъятного государства, с дураковатым дворца и двора обаянием, интригами («оклеветан клевретами», дядя героя повесился на стрелке Кремлевских курантов), слезными жалобами, щедрыми угощениями, поэзией и, конечно же, всепоглощающим инфантилизмом. «Но пойдем дальше», — как некогда выражался Лев Рубинштейн.

* * *

Характеристика Британской и Османской империй не входит в задачу вступления: попытка такого рода граничила бы с возмутительной, неоправданной амбициозностью. Но нельзя не сказать, что исполины эти превосходили самих себя, потому что помимо заурядных, им на роду написанных экспансионистских вожделений обладали в пору своего взлета и стабильности содержанием, концепцией, мистикой и интимностью «круга земного». Паденье же их было связано не с оскудением военной мощи и невозможностью дальнейшего удержания подчиненных земель, но с убыванием жизненной веры, или вульгарным и даже преступным ее профанированием, или столкновением с чужеродной системой понятий о сущем и должном — системой, в этическом плане превосходящей имперскую и потому непобедимой. Так, англичане не устояли перед огнем гандистской сатьяграхи, в то время как против сторонника тоталитарных доктрин Субхаса Чандра Боса с его отлично понятной британцам стратегией насильственных действий им было бороться не то чтобы легче, но неизмеримо комфортней в смысле психологическом, ибо то была схватка равных. Так младотурки быстренько дошагали до почвенного расизма, увенчав историческое существование Османского конгломерата избиением полутора миллионов армян — первым геноцидом XX века. Армянская резня, массовое убийство подданных на основании их племенной принадлежности означала разложение оттоманской имперскости как универсальной кооперации народов, кооперации не то чтобы наднациональной и тем более космополитической (не следует путать имперскость с космополитизмом, как не следует, по словам А. Франса, пугать суетливость и темперамент), но терпеливо заглатывающей в себя чужеродные племенные, языковые, религиозные устремления, чтобы затем отыскать им достойное место в орбите добытых земель.

* * *

Британцы показали, что империя может быть игрой, приключением. Близоруко прищурившись, Киплинг посмотрел колониальную Индию на просвет и увидел, что в основании этой с детства родной ему жизни лежит идеология британской секретной службы. Последняя создает в подчиненном мире спокойствие. Без тайного координирующего разума этот дремотно-подвижный, якобы веротерпимый, но подспудно хищный муравейник пожрал бы себя изнутри, оставив на поверхности миллионы разлагающихся трупов, как оно и случилось впоследствии, когда Мохандас Карамчанд Ганди и Мухаммед Али Джинна разорвали страну, разломили ее с хрустом и кровью, словно вконец зачерствевший сухарь.

Но тайный разум способен на большее: он формирует в мутном, аморфном, слабо себя различающем мареве имперской колонии пространства особого, чистого смысла и света, где человеку подвластны игра, приключение, выбор, судьба. Здесь все время бросают кости, а верх неизменно одерживает опасное удовольствие. Тайная служба, написано в «Киме», — сердцевина заморских земель, к ней тянутся нити великой игры, ветви древа финальных вариантов: смерти, странствия, наслаждения. Только здесь веет дух, потому что никто здесь не даст за твою жизнь даже мелкого пенни, но тем самым никто тебя и не купит. Это — необычайно отчетливое, почти прямодушное на ретроспективный взгляд предвосхищение «экзистенциального» разворота позднейшей словесности, но Киплинг смотрит шире и глубже, или, точнее будет сказать, — веселей, привлекательней. Он избавляет ситуацию выбора от мрачной, моралистической и оттого комичной серьезности, в которую ее по уши погрузила французская повествовательная классика жанра; для Киплинга выбор — игра, удовольствие, идеальная этика приключения и трудового служения — без испарений морали.

В этой эстетизированной внеморальной этике долга были приметы величия: аристократического и простонародного, чиновного и солдатского — тяглового, непоказного. Максиму Максимычу, что так понравился Николаю Первому, было бы о чем поболтать с киплинговским служилым человеком, опорой администрации львов. Оставил этот человек свой след в подмандатной Палестине, привив гражданам будущего независимого Израиля скроенную на британский манер избирательную систему, англоподобную структуру газет, культ элегантного офицерства, а также заронив в их свободолюбивые души ностальгические воспоминания, стилизованные отголоски которых слышны по сей день: поторопились мы с суверенитетом, были бы Англией, не Левантом. Османское присутствие в Израиле ностальгии не вызывает. Оно не стало реальным феноменом еврейской памяти, так что был прав Жаботинский со своим европеизмом еврейства — ревизионист-одиночка, Самсон-борец, средиземноморский эстет.

Колониальный праксис британцев удобно, «Кимом» воспользовавшись, помыслить сквозь умозрение секретных служб — тайного тайных империи. А сперва, для полемики, подтверждения и затравки, извлеку тематически подходящую выписку из Галковского, из его бесконечного «Бесконечного тупика», — какой-то по счету фрагмент тысячестраничного опуса: «Конечно, немецкая разведка — это гегелевский полет фантазии: инициатива и масштаб неслыханный. Тут тотальный философский анализ. Но в этом новаторстве и органический порок: слишком по-юношески дерзко, слишком самовлюбленно. У англичан точечная и менее фатальная система. Это умудренный опытом старец, консерватор. Не создавать многомиллионное провокационное „движение за мир“, призванное сорвать мобилизацию и морально разоружить правительство вражеского государства, а проникновение в уже созданный врагом аппарат и даже не разрушение его изнутри, а контриспользование. Меньше флагов и лозунгов, меньше взрывов военных складов, больше единичных и точечных убийств».

О том, как германское тотальное умозрение завершается идеологией генерального штаба, говорил еще Кафка, а его молодой конфидент записал. От Канта к Круппу — дело нехитрое, слышали. Что система англичан точечная — верно. Но главное, что она скептическая, если не безнадежная. Глубочайший, заметим, скепсис, всепонимающий релятивизм. И она — игровая всецело, вот что еще главнее. Агностическая игра с забытым ключом и почти что забвенной, а вернее — несбыточной целью. Поздний, кембриджский Витгенштейн в действии. В этом смысле ее фатализм даже сильнее германского. Абсолютная цель — максимально продленное в пространстве и времени утвержденье Британской империи, то есть фактически отрицание смерти — для британского юмовского и берклианского разума выглядит крайне сомнительной, а все вышло так, что именно этой цели приходится добиваться, что ради нее плывут корабли и стреляют все пушки.