Неделя в декабре - Себастьян Фолкс

Доехав на метро до «Глостер-роуд», Хасан покинул поезд и поднялся на улицу. Найти батарейки и одноразовые фотокамеры большого труда не составляло, да и стоили они дешево, а вот перекись водорода раздобыть было сложнее. Впрочем, на этот счет у Хасана имелся особый план.

В Клапаме, в квартирке на втором этаже дома, бывшего некогда коттеджем железнодорожного рабочего, на молодую женщину по имени Шахла Хаджиани смотрело с фотографии лицо Хасана.

Для отца Шахлы, иранского бизнесмена, покупка этой квартиры с одной спальней была вложением денег, однако сдавать ее оказалось делом хлопотным, и он разрешил дочери поселиться там бесплатно. Шахла, жившая прежде в Хакни с тремя подругами-аспирантками, так до сих пор и не смогла понять, нравится ли ей это. Временами, особенно по воскресеньям, здесь было одиноко.

— Ах, глупый, глупый мальчик, — сказала она вслух, опуская руку, в которой держала фотографию.

Это был самый обычный снимок, сделанный кем-то из знакомых на университетском выпускном вечере, и смеющийся на фото Хасан тогда еще не был таким религиозным. Сама Шахла была атеисткой, не признававшей ни англо-иудаизма матери, ни отцовской упрощенной версии ислама.

После того как она с успехом защитила первую свою диссертацию, профессора уговорили Шахлу защитить вторую, но уже по французской литературе, и теперь перед ней открывался путь в академический мир. Она согласилась написать диссертационную работу о поэзии сюрреалиста Поля Элюара, но ее немного пугала мысль о преподавании и работа в институтах, что естественным образом последует за защитой. Шахле слишком нравились вечеринки, путешествия и большие города, так что счастливая литературная одаренность, думала она, может обернуться для нее и западней.

С Хасаном Шахла познакомилась в ту пору, когда он выступал на студенческих собраниях как истовый сторонник левых, и его страстность, оттеняемая мягкостью манер, сразу показалась ей притягательной. За риторическими безусловностями Хасана она различила человека, получившего когда-то глубокую рану. Сочетание это озадачило и заинтриговало ее, а то, что Хасан и близко к себе никого не подпускал, навело Шахлу на мысль о присущей ему боязни чего-то. И все же до определенной черты — до незримой, но яростно охраняемой границы — он был неотразим. Большие кисти рук с узкими, волосистыми запястьями, остроумие, глубокий голос, глаза, столь искренние и благожелательные — до того мгновения, пока в них не обозначится испуг… Шахла видела все это в его фотографии и сейчас коротко вздохнула, возвращая ее в ящик комода, прежде чем снять с телефона трубку и исполнить свою воскресную обязанность — позвонить матери.

Когда в шесть часов Ральф Трантер забрал у иракца, сидевшего в газетном киоске, обычную свою кипу воскресных газет, сердце его забилось учащеннее — как от тяжести бумаги, так и от мыслей о том, что на ней может оказаться напечатанным. Квартира, в которой он жил со своим котом Септимусом Хардингом, находилась в рассекаемом Северной окружной пригороде Феррерс-Энд. Машины пролетали по нему, направляясь в места куда более интересные — в Тоттенхэм, Эдмонтон, Харингей — или просто на север, к открытым просторам, где не приходится ползти по черному от копоти мосту, где нет ни пробок, ни камер контроля скорости. Улица, на которой жил Трантер, называлась Мафекинг-стрит, а населяли ее по преимуществу курды. Поход к газетному киоску, говорил Трантер знакомым, — это все равно что прогулка по истории конца двадцатого века, по окопам, оставшимся от войн, холодных и горячих, сквозь порожденные ими перемещенные свободные рынки и прохудившиеся государственные границы.

В это воскресенье Трантер вышел за газетами довольно поздно — пришлось сначала покончить с книгой. По пути к главной улице он миновал три почти одинаковые улочки, дома которых строились для другого, давно исчезнувшего с лица земли Лондона. Иногда Трантер пытался представить себе первых их обитателей: рабочих, которые ежедневно направлялись отсюда к извергавшим смог фабрикам Бермондси и Поплара, а к ночи возвращались в свой скромный белый анклав, однако вообразить их идущими по этим заставленным автомобилями улочкам теперь было трудно, да и единообразия здесь и в помине не осталось.

Из имени Трантера всем была известна лишь первая буква, хотя самые давние друзья и могли называть его Ральфом. Коллеги и знакомые называли просто «РТ». Это началось вскоре после окончания им Оксфорда, когда он наудачу послал несколько рецензий в маленький журнал «Аванпост». Редакция, обнаружив в последнюю минуту, что у нее не хватает материала, напечатала одну из них, подписанную «Р. Трантер», однако дозвониться до него и выяснить, как его зовут, сотрудникам редакции не удалось. Когда месяц спустя ему позвонили из другого журнала, из «Актиума», — сообщить, что его статья принята к печати, — и спросили, какую под ней поставить подпись, он, дабы соблюсти преемственность, да из суеверия тоже, решил остаться «Р. Трантером». К тому же и имя «Ральф» никогда ему не нравилось.

Он жил на втором этаже двухэтажного дома, и хотя строение это было не чем иным, как коричневым кирпичным ничтожеством, которое стояло в ряду других таких же, отличавшихся лишь раскраской и размерами телевизионных тарелок на крышах, стены квартиры Трантера были выкрашены в приятный магнолиевый цвет, а обстановку составляла простая, купленная в финском оптовом магазине мебель. К этой современной простоте Трантер время от времени добавлял, приобретая в комиссионных магазинах, то столик красного дерева с выдвижными ножками, то стандартную лампу 1950-х — он считал, что такие вещи вносят в облик квартиры нотку некоторой оригинальности.

Трантер уселся перед своим белым РС, заглянул в электронную почту. Обычный воскресный гороскоп от «Звездочета». «Привет, Бруно Бэнкс! Вас ожидает приятная неделя. Венера находится в восходящем градусе, а это означает, что Вам повезет в любви! Масса профессиональных возможностей! Ваше легендарное обаяние позволит Вам воспользоваться большинством из них. Всего хорошего, Бруно Бэнкс! Примите наилучшие пожелания от всех сотрудников „Звездочета“». Трантер завидовал благополучной жизни Бруно. Увы, Бруно был всего лишь персонажем, придуманным Трантером для романа, который он забросил еще два года назад. Когда вдохновение стало покидать его, он обратился за помощью к интернету и подписался на гороскопы для Бруно Бэнкса в надежде, что из них удастся почерпнуть какие-то идеи. Не удалось. Спустя некое время Трантер электронной почтой послал «Звездочету» извещение о том, что Бруно постиг неожиданный — и непредсказанный — конец: его убил метеорит. Тщетно, пророчества так и продолжали поступать.

Вдоль всех стен гостиной тянулись книжные полки, собственноручно изготовленные Трантером: он надел маску, купленную в магазине «Сделай сам», что на Грин-лейн, и распилил не один фарлонг древесно-волокнистой плиты, а потом укладывал загрунтованные под окраску доски на разложенные по полу спортивные и финансовые страницы газет. В школьные дни, от коих его отделяли уже тридцать с лишком лет, Трантер неизменно получал награды за мастерские работы по дереву; теперь, когда полки были выкрашены в белый цвет и развешаны по стенам, они оказались способными выдерживать, не прогибаясь, 2000 томов его библиотеки, расставленных в алфавитном порядке — от Абэ Кобо до Яшара Кемаля. Иногда он жалел о тех книгах, которые продал Белсвифту, угрюмому букинисту с Лэмбс-Кондуит-стрит, понимая, впрочем, что именно половина вырученных за них денег и позволяет ему жить в самом дорогом городе Европы, пусть даже и на Мафекинг-стрит.