Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

— Мы не должны общаться с этими людьми, сын мой. С этими невежественными варварами. У них отталкивающие манеры, они воняют, носят длинные волосы, облачаются в шкуры животных и брюки вместо пристойных одежд, питают отвращение к культуре… Мне продолжать?

— Возможно, им и присуще все то, что ты перечислил, отец. Но я сталкивался с ними и знаю, что они могут быть смелыми и честными — в отличие от многих сегодняшних римлян. А уж преданнее друзей, чем германцы, еще надо поискать. Как бы то ни было, нравятся они нам или нет — все это пустое. Они живут здесь, и никуда от этого не денешься. Вышвырнуть их отсюда мы не в силах, они нужны нам в армии; и лучшее, что мы можем сделать — попытаться найти с ними общий язык. Ты же и сам знаешь, что они искренне восхищаются многим из того, что есть у римлян, и хотят, действительно хотят, мирно сосуществовать с нами в пределах одной империи. С нашей стороны было бы полным безрассудством этим не воспользоваться. Констанций это понимал, поэтому и старался подружиться со всеми германскими племенами. Сейчас, после его смерти, у нас новый полководец, Аэций, и, кажется, он стоит на тех же позициях.

— Твой Аэций предал интересы своего народа, — произнес Гай внезапно окрепшим голосом. — Мы уже побеждали кимвров и тевтонов — под водительством Гая Мария. Сможем проделать это и еще раз.

— То было пять веков тому назад, — раздраженно бросил Тит. — Согласись, с тех пор многое изменилось. Вспомни лучше об Адрианополе! Или забыл, чему сам был свидетелем? Говорят, столь жестокого поражения Рим не видел со времен Канн.

— После Канн мы смогли оправиться, — возразил Гай, — и разбили-таки Ганнибала.

— И от кого я это слышу — от тебя, моего отца? — Тит издал вздох разочарования. Поднявшись со стула, он вытащил из тайника «Liber Rufinorum», развернул свиток и начал читать: «Причинив готам огромные потери — впрочем, вполне сопоставимые с нашими, — мы вынуждены были предпринять тактический уход в город — для перегруппировки сил». — Вновь скрутив свиток, Тит отложил его в сторону. — Ты убедил себя в том, что в Адрианополе так все и было. Знаешь, в чем твоя проблема, отец — ты не можешь прямо смотреть в лицо фактам, не можешь смириться с тем, что все это случилось с Римом. Ты во всем винишь германцев, хотя должен винить самих римлян.

— Поясни-ка, что ты хочешь этим сказать? — Гай старался сохранять спокойствие, хотя заметно было, что грубоватая критика сына возмутила его до глубины души.

— Если Рим действительно хочет избавиться от германцев, ему нужно будет где-то поискать главное: патриотизм. А вот его-то уже почти и не осталось — «благодаря» порочной налоговой политике римских чиновников. «Варваров» же, как ты их называешь, оставшиеся без средств к существованию бедняки везде приветствуют как освободителей. Людей мало интересует, выживет ли Рим или падет. Что ж ты этого не пишешь, а? Об этом в твоей книге нет ни строчки. Если ты не переменил своего мнения о моей женитьбе на Клотильде, я, пожалуй, заберу «Liber Rufinorum» с собой. Что скажешь?

— Решив что-либо, настоящий римлянин своей позиции не меняет.

— Ничего более напыщенного и глупого никогда не слышал! — в сердцах воскликнул Тит. Он отдавал себе полный отчет в том, что лишь расширяет разверзнувшуюся между ним и отцом бездну, но ничего не мог с собой поделать. — Что ж, у меня есть для тебя еще одна новость, которая вряд ли тебе понравится. Хотел сообщить ее в более спокойной обстановке, да уж какие тут теперь любезности! Я решил стать христианином.

Повисла мертвая тишина. Когда же Гай поднялся на ноги и заговорил, голос его не выражал никаких эмоций:

— Уходи. И не забудь свою германскую шлюшку. Ты мне больше не сын.

После того как разорвались — окончательно и безвозвратно — узы, связывавшие его с родным домом и семьей, в душе Тита поселились печаль и чувство невосполнимой утраты. Вместе с тем теперь он чувствовал себя свободным. Тит Валерий Руфин понимал, что, как и Юлий Цезарь пятьсот лет назад, он перешел свой Рубикон и обратно дороги нет. Интуитивно знал он и то, какими будут его следующие шаги. Первым делом он отошлет Клотильду к ее народу и займется урегулированием вопросов, связанных с собственным крещением и их женитьбой. (Возможно, придется преодолеть некие племенные препятствия, но уж точно — не религиозного толка; в отличие от большинства его знакомых-германцев, считавших себя арианами, Клотильда была убежденной католичкой.) Затем он попытается — так или иначе — поступить на службу к Аэцию, чья политика интеграции германских племен в структуру империи кажется ему лучшим — а возможно, и единственным — путем, по которому Рим сможет двигаться вперед. «Точно, именно так я и поступлю», — решил Тит и почувствовал, как, вперемешку с облегчением, его охватило волнение. Выбор был сделан.

Да здравствует Валентиниан, Август Запада!

Патриций Гелион, представляя семилетнего Валентиниана Римскому сенату. 425 г.

Флавий Плацидий Валентиниан, Император Западной Римской империи — под третьим из своих имен он и примерил пурпурную мантию, — сын Императрицы-Матери Галлы Плацидии, Благороднейший из Живущих, Консул, Защитник Никейской Доктрины и т. д. и т. п., умирал со скуки. Чуть ранее ему удалось ускользнуть от литератора-грека (чего не сделаешь во избежание очередного урока истории, посвященного Пуническим войнам!), и теперь, спрятавшись в одном из наиболее укромных уголков дворцового сада, Валентиниан сидел у края небольшого озера и ловил лягушек-быков — сегодня их у него набралось уже шесть штук. Особенно нравилось ему надувать лягушек через соломинку и наблюдать за тем, как они лопаются. Лягушки раздувались, словно пузыри, а перед тем, как взорваться, мигали своими выпученными глазами. В этот момент Валентиниан ощущал себя сильным и могущественным — непередаваемое чувство! С нетерпением он ждал того дня, когда станет взрослым, и матери придется передать ему бразды правления империей. Уж тогда-то он будет властвовать не над лягушками — над всем римским миром. Сможет распоряжаться судьбами людей по своему усмотрению, убивать просто так, из прихоти. Будут ли его жертвы мигать перед своей смертью? Одна лишь мысль об этом приводила Валентиниана в неописуемый трепет.

Он слышал, как рыщет по садовым зарослям вольноотпущенник-грек, его наставник, призывая вернуться к занятиям. Лицо Валентиниана озарила злорадная ухмылка. В голосе грека звучало не беспокойство — страх. Еще бы: не найдет своего августейшего ученика, будет жестоко выпорот, а может, — вновь попадет в рабство. Эксперименты с лягушками-быками лишь пробудили в Валентиниане интерес к новым опытам подобного рода, и теперь его неугомонная душа требовала продолжения. О кошках можно и не думать; рыскавшие по дворцовым землям бездомные животные разбегались во все стороны, лишь завидев его. Тут мальчик расплылся в широкой улыбке: до его ушей долетели далекие, но оттого не менее знакомые звуки — то кудахтали куры, коих разводили в императорском курятнике. Дядя Гонорий, покойный император, до безумия любил возиться с домашней птицей; кормить петухов и кур с рук он был готов в любое время суток. Несмотря на то что птиц во дворце наблюдался явный избыток, подходящей отговорки для того, чтобы отказаться от них, никто так и не нашел. Предвкушая приятное времяпрепровождение, император направился к курятнику.