Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг

Пожалуй, с тех пор как родился Даг, у нас с Эриком не было такого спокойного времени, – писала она матери. – И я довольна, что первые хлопотные годы теперь в прошлом. Конечно, могут возникнуть новые трудности, и не раз, я знаю, но мне кажется, в эти недели я почувствовала, что пережитые сложности очень нас сблизили. Эрик был такой милый и предупредительный, что я благодарю за каждый день.

Сейчас, девять месяцев спустя, она уже несколько недель находилась на семейной даче Воромс на Дувнесе, отдыхала после переезда в Стокгольм и трудов по устройству нового жилья. Но захворала и была вынуждена наведаться к своему упсальскому врачу. В моче обнаружили белок, что указывало либо на инфекцию мочевыводящих путей, либо на воспаление почечных лоханок, и, по словам супруга, она очень ослабела.

Карин Бергман положили в Университетскую больницу, и в половине одиннадцатого утра 13 июля у нее начались схватки. Ее врач, профессор Карл Давид Юсефсон, был также доцентом по акушерству и гинекологии, иными словами, имел наилучшие предпосылки к тому, чтобы хорошо позаботиться о своей пациентке. Он ни на минуту не отходил от нее, и Эрик Бергман понял, что положение очень серьезное. Юсефсон, кузен художника Эрнста Юсефсона, помог появиться на свет Дагу, а еще четыре года спустя будет рядом при рождении дочери Маргареты, семья считала его прямо-таки своим добрым другом. В долгие ночные часы ожидания он и Эрик Бергман, прохаживаясь по коридору у палаты Карин Бергман, вели беседы.

Ингмар Бергман родился в четверть первого ночи. Пуповина длиной 70 сантиметров дважды обвилась вокруг его шеи, но ничего особенного тут не было, и младенцу она вреда не причинила.

Отцу день запомнился как лучезарно-прекрасный, “день в разгар скандинавского лета”. Через сорок шесть лет Ингмар Бергман попытался передать это в своих мемуарах:

В июле 1918-го, когда я родился, мама болела испанкой, я находился в плохом состоянии, и меня безотложно крестили в больнице. В один из дней семейство посетил старый домашний врач, посмотрел на меня и сказал: он ведь умирает от недоедания. Тогда бабушка забрала меня на дачу в Даларну. Во время поездки по железной дороге, которая занимала в ту пору целый день, она кормила меня размоченным в воде бисквитом. Когда мы добрались до места, я уже едва дышал. Однако бабушка нашла кормилицу – милую светловолосую молодую женщину из соседнего поселка, и я, конечно, оклемался, только все время срыгивал, и у меня постоянно болел живот.

Так начинается книга, и вступление плохим не назовешь. Но, судя по всему, в своей реконструкции Бергман несколько сгустил краски. Из больничной карты следует, что при поступлении в Университетскую больницу в семь вечера ii июля состояние здоровья Карин Бергман было “без диагноза”, а физическое состояние новорожденного сразу после появления на свет сочтено “хорошим”. Карин Бергман и ее новорожденный сын – вес 3 430 г, рост 53 см – пробыли в акушерской клинике почти две недели, до выписки 27 июля. К тому времени Ингмар Бергман весил 3 700 г и, очевидно, получал достаточно питания, поскольку прибавил в весе без малого 300 г. Вообще в акушерской карте нет записей, указывающих, что Ингмару Бергману приходилось плохо.

Однако в том, что ужасная инфлюэнца в конце концов настигла семью, режиссер против истины не погрешил. По крайней мере, так свидетельствует биография отца. В августе Эрик Бергман, проведший все жаркое лето в большом городе, получил неделю-другую долгожданного отпуска и мог наконец передохнуть с женой и детьми в Даларне. Во всяком случае, так он надеялся.

Но как раз в это время появилась опасная, доселе неизвестная болезнь, последствие войны, так называемая испанка. Вспыхнула эпидемия, я захворал в Дувнесе – видимо, подхватил заразу еще в Стокгольме – и целую неделю пролежал в постели. А когда мы вернулись в Стокгольм, то заболели все, один за другим. Вокруг тоже сплошь больные. В октябре и ноябре испанка жутко свирепствовала. Множество людей умерло. Помню воскресные дни, когда я до самых сумерек переходил от могилы к могиле на Северном кладбище. Постоянно слышался звон церковных колоколов, и навстречу то и дело попадались похоронные процессии, направлявшиеся на кладбище. Осень выдалась дождливая, сырая, и каждый день над Стокгольмом висела какая-то желтоватая мгла.

В своих мемуарах Ингмар Бергман утверждает, что его “безотложно крестили в больнице”. Однако ни в больничной карте Карин Бергман, ни в ее дневниковых записях, ни в автобиографии Эрика Бергмана об этом нет ни слова. Напротив, Эрик Бергман пишет, что их второй сын был крещен 19 августа в Дувнесе, и Карин Бергман в своем дневнике подтверждает:

Никто не приезжал в наш дом в дувнесском Воромсе так рано, как Ингмар. Он попал туда в возрасте всего-навсего 14 дней и был крещен в один из августовских вечеров на закате солнца в цветочном углу большой комнаты.

Но это типичный пример, как позднее всемирно известный режиссер и драматург, порой переворачивая все с ног на голову, предпочитал рассказывать о собственной жизни. Он и сам не раз признавался в склонности ко лжи, говорил, что она развилась еще в детстве.

На последней странице “Волшебного фонаря” он пишет:

Я отыскал в мамином тайном дневнике заметки от июля 1918 года. Там написано: “Последние недели была слишком больна, чтобы писать. Эрик второй раз захворал испанкой. Наш сынок родился утром в воскресенье 14 июля. И сразу же у него поднялась высокая температура и началась сильная диарея. Выглядит он как маленький скелетик с большим ярко-красным носом. Глаз упорно не открывает. Из-за болезни у меня пропало молоко. Тогда его безотложно окрестили прямо здесь, в больнице. Назвали Эрнст Ингмар. Ма [мать Карин Бергман. – Авт.] забрала его в Воромс, где нашла кормилицу. Ма очень огорчена неспособностью Эрика решать наши практические проблемы. А Эрик сердится на вмешательство Ма в нашу личную жизнь. Я лежу здесь беспомощная и несчастная. Иногда плачу в одиночестве. Если мальчик умрет, Ма говорит, что позаботится о Даге, а я пойду работать. Она хочет, чтобы мы с Эриком поскорее развелись, “пока он со своей глупой ненавистью не выдумал какое-нибудь новое сумасбродство”.

Только вот в своем “тайном” дневнике Карин Бергман ничего такого не писала. Единственное, что она упоминала касательно своих родов, это имя младенца, дата рождения и ссылка на псалмы. Поэтому о втором сыне коротко помечено: “Эрнст Ингмар родился 14 июля 1918 года. См. псалом 257:10”. Кроме того, судя по всему, семья подхватила испанку лишь после крестин, и состояние новорожденного согласно материнской карте было вполне хорошим. Испанка в первую очередь поражала совершенно здоровых мужчин и женщин от двадцати до сорока лет. Дети моложе пяти лет почему-то заболевали только в исключительных случаях, а грудных младенцев находили живыми подле мертвых матерей.

Можно лишь строить домыслы, почему в своей книге Ингмар Бергман написал именно так. Сознательно солгал? Вряд ли в этом была необходимость. “Волшебный фонарь” – шедевр легкого мемуарного жанра и прекрасно обходится без вымышленных событий. Язык сочный, яркий, живой. Он непринужденно меняет временные перспективы, склонен упрощать и никогда всерьез не вступает в ближний бой со своими чувствами. Рассматривает свою жизнь на расстоянии, с режиссерского кресла или места в партере. Признаний в неудачах много, причем красочных, но большей частью они представляют собой короткие зарисовки в угоду публике и конечно же не укроются от зоркого глаза опытного терапевта. Катастрофическому разорению, которое оставлял после себя в виде обманутых жен и брошенных детей, Бергман не придает сколько-нибудь серьезного значения. Но рассказ, как я уже говорил, увлекательный, а тем самым удовлетворяет главному требованию, какое он предъявлял всему своему творчеству, – развлекать, иначе публики не будет.