Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг

Затем все гости собрались в нескольких десятках километров от церкви в усадьбе “Стура Госемура”, где их ожидали готландские блюда и прочие деликатесы вроде копченых бараньих медальонов, лососины, свиного филе, маринованных цыплят, запеканки из корнеплодов, свеклы с козьим сыром, кофе и шоколада.

Вопрос в том, как стерпел бы все эти разносолы бергмановский желудок. Он бы наверняка предпочел не рисковать и налег на шоколад.

Летом 1918 года еще шла Первая мировая война.

Судя по некоторым признакам, немцы проигрывали, но полной уверенности, что война идет к концу, ни у кого не было. В газетах ежедневно печатались фронтовые сводки. “Немцы продолжают наступление между Реймсом и Марной. В остальном на фронте без перемен” – такая шапка доминировала на первой полосе “Дагенс нюхетер” 18 июля, газета сообщала об ожесточенных контратаках французов и о том, что немцы отбросили союзников севернее реки Марны в северо-восточной Франции.

Кроме того, газеты рисовали весьма тревожную картину касательно здоровья шведского населения. В Хапаранде вспыхнула эпидемия тифа и нервной горячки. Участились заболевания холерой, а в северной части стокгольмских шхер открылась карантинная больница на случай появления зараженных с востока. Там уже находилось одиннадцать пациентов. Особенно пострадали, по-видимому, экипажи трех пароходов – “Онгерманланд”, “Рунеберг” и “Оскар II”, – где в цепных ящиках обнаружили нескольких финских беженцев. Все они были в скверном состоянии, измученные голодом, и их немедля изолировали для тщательного медицинского обследования.

Одновременно по нации ударила испанка. Пятого июля в Мальмё отмечены первые случаи заболевания. У приезжих из Германии, а также у мужчины, прибывшего из Осло, тогдашней Христиании, проведать родню в Хюллинге. Пятнадцать из его родственников заболели смертельной инфлюэнцей.

До тех пор испанку считали “вторым по серьезности заболеванием” после холеры. Однако в середине месяца поступили сообщения о множестве новых случаев в Несшё, и буквально за несколько недель инфлюэнца распространилась по всей стране. На немецком крейсере “Альбатрос”, стоявшем на карантине в Оскарсхамне, предположительно тоже были больные – двое членов экипажа, вернувшиеся из отпуска в Германии.

Начиналось все с головной боли, затем быстро поднималась температура, человека бил озноб, лицо приобретало иссиня-фиолетовый цвет. Больной кашлял кровью, ноги постепенно чернели. Пришлось закрыть кинематографы, театры и другие публичные учреждения. Люди стали носить маски, их призывали не распространять инфекцию неосторожным чиханием и кашлем и плевать не на пол, а в специальные сосуды.

Мировая война с ее широкомасштабными передвижениями войск по континенту уже ослабила сопротивляемость миллионов молодых парней в нестерпимых окопных условиях и способствовала, как полагали, стремительному распространению инфлюэнцы. За два года число заболевших испанкой по всему миру достигло 525 миллионов человек. Для 21 миллиона из них болезнь закончилась смертью.

Военно-морской министр Эрик Пальмшерна, который с 1917 года размышлял в своих дневниках по поводу развития войны, в сентябре, вперемешку с упоминаниями о парадных обедах во Дворце, отмечал проблему инфицированных Аландских островов и действия коварных финнов: “Испанка свирепствует. Жуткая паника! Полки парализованы”, а в октябре, среди заметок о несостоявшемся перемирии, продолжающейся войне подводных лодок и большевистской опасности, записал: “Испанка бушует в стране поистине как чума. В газетах длинные списки умерших. Настроение подавленное. В трамваях пахнет карболкой”.

В это тревожное время, среди опустошений, производимых смертельными болезнями, в стране, где тогда же состоялся первый футбольный матч женских команд (“двадцать две молодые бесстрашные дамы в ожесточенной борьбе за маленький кожаный мяч”, – писала “Дагенс нюхетер”), где режиссер Карл Баклинд впервые экранизировал “Островитян” Стриндберга, где ингшёский убийца Пер Нильссон лежал при смерти в кристианстадском лазарете, а стокгольмские дровяные склады уже в июле начали пополнять запасы топлива на предстоящую зиму, – в этой стране двадцативосьмилетняя пасторская жена родила в Университетской больнице Упсалы своего второго сына, которого назвали Эрнст Ингмар.

Эрик Бергман служил пастором в Форсбакке, в естрикландском приходе Вальбу, и уже пять лет состоял в браке с Карин, которая была немного моложе его. В 1914 году у них родился сын Даг. Тяжелые роды продолжались больше полутора суток. Крестил мальчика в доме родителей жены сам Эрик Бергман, настолько взволнованный торжественной минутой, что прочел “Отче наш” с ошибками.

С недавних пор его положение радикально изменилось, но не к худшему, а совсем наоборот. В дальнейшем он будет вторым священником, а значит, получит не только существенно более высокое жалованье, но и желанную надбавку на дороговизну. Однако прежде его должны формально утвердить в должности, и он думал, что вряд ли имеет шанс. Правда, архиепископ Натан Сёдерблум обещал поддержать его кандидатуру, и после удачной пробной проповеди об Иисусе и иерихонском мытаре Закхее за Бергмана проголосовали все прихожане, кроме одного.

Одновременно ему предложили место в приходе Хедвиг-Элеоноры в Стокгольме. Они с женой предавались мечтам о возможностях, какие могут там открыться. Эрик Бергман надеялся накопить опыта, развиться в своем призвании. Карин Бергман, квалифицированная медицинская сестра в Софийском приюте[4], рассчитывала обрести там более широкое и интересное окружение. Вдобавок ей хотелось быть поближе к матери, Анне Окерблум, которая жила в большой светлой квартире на Трегордсгатан в Упсале.

Переезд состоялся в разгар кризиса, и мечты о лучшей и более обеспеченной жизни рассыпались сразу же по прибытии. Квартира на Шеппаргатан, 27, доставшаяся им от предшественника Бергмана, оказалась темной и неуютной. С улицы фасад выглядел красиво и привлекательно, но впечатление в корне менялось, стоило пройти через парадную, пересечь темный задний двор с жирными крысами и открыть дверь мрачной пятикомнатной квартиры в бельэтаже дворового флигеля.

Хозяин был человек несимпатичный, этот выжига заломил за аренду аж 3000 крон, и вообще извлекал “непомерные барыши из царившей повсюду нехватки жилья”, как выразился Эрик Бергман. Карин Бергман, впервые войдя в квартиру, расплакалась. Близость воды – дом находится всего в трех кварталах от набережной Страндвеген, и в погожие дни видно, как сверкает море, – особо не помогала. Разница между удручающей обстановкой на Шеппаргатан и красивым солнечным пасторским домом в Форсбакке была колоссальной. Хотя, возможно, пасторша плакала и по причине своего тогдашнего состояния.

Осенью минувшего года Карин Бергман снова забеременела. Она и Эрик съездили вдвоем на несколько недель в Эрегрунд, оставив Дага у бабушки. Пребывание на популярном курорте принесло результат, вероятно ожидаемый.